Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы, Каспэ Ирина Михайловна

Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы

на обложку

Каспэ Ирина Михайловна

Шрифт:

Эта концепция, безусловно, значима для нашей темы. Однако мы для разговора о «неуспешном поколении» выберем иной масштаб и соответственно иной угол зрения. Нас в первую очередь будет интересовать микросоциология и микроистория поколения — как представления о статусе писателя и индивидуальные мотивации литературного письма включаются в общую поколенческую модель, способную балансировать между символами успеха и неудачи, и какое место на этой шкале занимает категория незамеченности.

Итак, кратко напомним о тех исследовательских языках, которые не могут не учитываться в связи с темой поражения и успеха. Здесь, конечно, не имеет смысла говорить о сколько-нибудь едином поле исследований — как в случае с «поколением», — но выделить несколько опорных точек нам все же удастся.

Инструментарий, позволяющий перевести эту проблему на язык социологии, задается опять же Мангеймом. Особенно подробно — в работе «О природе экономических амбиций» [54] . Вопрос «Что есть „успех“?», вынесенный в название одной из главок, подразумевает вопросы о режимах удостоверения успеха (механизмах признания), критериях его измерения и оценки (объективациях социальных норм), наконец, о доминирующих социальных позициях, с которых такая оценка будет возможной. Встраивая «успех» в нормативную структуру общества, Мангейм различает две полярные стратегии: на одном полюсе окажется «стремление к успеху», представляющее собой рациональное освоение социальной реальности, на другом — отсутствие амбиций, «сумеречное» погружение в «бездонные глубины души». Для «бродяг, цыган и нищенствующих монахов», не думающих о завтрашнем дне и не устремленных к успеху, «мир проявляется <…> лишь через посредство смутных „атмосферных“ впечатлений» [55] . Иными словами, за границами успеха распадается язык и начинается территория невыразимого.

В кн.: Mannheim К. Essays on the sociology of knowledge / Ed. by P. Kecskemeti. London: Routledge `a K. Paul, 1952. На русском: Мангейм К. О природе экономических амбиций и значении этого феномена в социальном воспитании человека / Пер. Е. Я. Долина // Очерки социологии знания. М.: ИНИОН, 2000. С. 109–162.

Там же. С. 136.

Исследовательская традиция, основывающаяся на интересе к этой территории невыразимых смыслов, слепых пятен побуждает расценивать неудачу как революционное действие, слом стереотипов и метанарративов, а применительно к литературе — как прорыв к более подлинной реальности, преимущественно политической: именно с этих позиций Делёз и Гваттари комментируют дневниковую запись Кафки о «малых», «второстепенных» литературах [56] .

Но акценты могут быть расставлены и иначе. Согласно другой логике идея неуспешной, маргинальной, непризнанной современниками, «проклятой» литературы связана с обособлением литературного пространства, с его автономией от других институтов или социальных областей. Только в этом случае формируются ценностные механизмы поддержки и компенсации непризнанности — скажем, инстанция идеального, будущего читателя. Это направление размышлений намечено Сартром в книге «Что такое литература?» [57] , а позднее воспроизведено в «полевой теории» Бурдье [58] . Существенно расширив представления об атрибутах и символах признания, Бурдье и его последователи [59] рассматривают неуспех как своеобразную форму стратегии успеха, как свободно избранную «позицию в литературном поле», позволяющую так или иначе получать «символическую прибыль».

Deleuze G., Gualtari F. Kafka: pour une litt'erature mineure. Paris: Ed. de Minuit, 1975.

Sartre J.-P. Qu’est-ce que la litt'erature? // Sartre J.-P. Situations II. Paris, 1948. P. 55–330. На русском: Сартр Ж.-П. Что такое литература? / Пер. Н. Полторацкой. СПб.: Алетейя, 2000.

Bourdieu P. Le Champ litt'eraire // Actes de la recherche en sciences sociales. 1991. № 89. P. 3–46; Bourdieu P. Les r`egies de l’art. Seuil, 1992; Bourdieu P. The Field of Cultural Production, Columbia U. P., 1993. На русском: Бурдье П. Поле литературы // Новое литературное обозрение. 2000. № 45. С. 22–87.

Charle Ch. Situation du champ litteraire // Litt'erature. 1981. № 44; Viala A. Naissance de I’'ecrivain: Sociologie de la litt'erature a l’^age classique. Paris: Editions de Minuit, 1985. На русском: Виала А. Рождение писателя: социология литературы классического века. // Новое литературное обозрение. 1997. № 25. С. 7–23.

Как видно из этого беглого обзора, с проблемой «успеха и поражения» связано несколько смежных проблем. Одна из них — проблема «социального» и «асоциального», «внешнего» и «внутреннего», «мейнстрима» и «маргинальности». Основная призма, сквозь которую мы намереваемся рассматривать подобные оппозиции, — теория публичных и приватных пространств. На макросоциологическом уровне эта теория активно разрабатывалась Эдвардом Шилзом и его школой [60] ; в числе наиболее известных исторических исследований — переведенная на русский язык монография Ричарда Сеннета «Падение публичного человека» [61] . Другая значимая для нас проблема — собственно риторика умолчания, недоговоренности, невыразимости, проблема негативной идентичности и апофатических определений. Сошлемся на сборник статей, непосредственно посвященный этой теме, — «Языки несказуемого: Игра негативности в литературе и литературной теории» под редакцией Вольфганга Изера и Сэнфорда Бадика [62] .

ShiIs Е. Privacy and Power // Shils E. Center and Periphery: Essays of Macrosociology. Chicago: University of Chicago Press, 1975. P. 317–344; Bulmer M. The Boundaries of the Private Realm: Limits to the Imperium of the Center // Center. Ideas and Institutions. Chicago, London: The University of Chicago Press, 1988. P. 160–172.

Sennet R. The Fall of Public Man. N.Y.; London: W. W. Norton `a Co, 1974. На русском: Сеннет P. Падение публичного человека / Пер. О. Исаева, Е. Рудницкая, Вл. Софронов, К. Чухрукидзе. М.: Логос, 2002.

Languages of the Unsayable. The play of Negativity in Literature and Literary Theory / Ed. by S. Budick and W. Iser. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1989.

Интересующие нас сюжеты разворачивались преимущественно в Париже — городе, открытом для эмигрантов; однако собственное положение однозначно распознавалось нашими героями как уникальное. Еще один проблемный блок (им мы и завершим эту вступительную часть) — социальные, антропологические, культурные определения эмиграции; анализ возможных в эмиграции структур индивидуальной и групповой идентичности.

Это исследовательское поле начинает особенно активно разрабатываться в последние десятилетия — на волне интереса к образу постколониального, глобального мира [63] . Эмиграция, во-первых, утверждается в качестве одной из рубрик minority-studies [64] , во-вторых, все чаще представляет собой своеобразную метафору актуальной культурной идентичности вообще. Эмиграция становится идеализированным воплощением «культурной открытости», «коммуникации поверх границ», «критической дистанции» по отношению к любым формам власти, а в самых радикальных трактовках — по отношению к любым культурным установкам как таковым [65] . Эти представления, как правило, персонифицирует фигура «номада», странника, посредника между культурами; проблема эмигрантской идентичности здесь решается прежде всего как проблема идентичности индивидуальной. В тех случаях, когда в центре исследования оказывается сообщество («диаспора»), могут акцентироваться иные культурные смыслы, закрепленные за эмиграцией: виктимность, несчастье, незащищенность, изоляция. Хотя признается и возможность «накопления новой творческой энергии в вызывающем, плюралистическом контексте вне родного отечества» — ресурс для формирования диаспоры нового типа, диаспоры «периода глобализации» [66] . В каком-то смысле образы эмиграции (диаспоры, изгнания, кочевничества) приобретают ту же неоднозначность, что и понятие поколения: с одной стороны, соотносятся с символами открытости, мобильности, независимости (или, в негативной модальности, — одиночества, оставленности), с другой — символизируют замкнутость, ограниченность, консервативность, верность традиционным ценностям, групповую солидарность.

Один из наиболее заметных проектов — сборник Displacements: Cultural Identities in Question / Ed. Angelika Bammer. Bloomington: Indiana Univ. Press, 1994.

См., например: Hall S. Cultural Identity and Diaspora // Colonial Discourse and Post-Colonial Theory / Eds. P. Williams and L. Chrisman. N.Y.: Columbia Univ. Press, 1994. P. 392–403.

Said E. Reflections on Exile // Out There. Marginalization and Contemporary Cultures / Ed. Russell Ferguson et al. Cambridge: MIT Press 1990. P. 357–366; Maffesoli M. Du nomadisme. Vagabondages initiatiques. Paris: Le Livre de poche, 1997; Chambers I. Migrancy, Culture, Identity. N Y.; London: Routledge, 1994; Joseph M. Nomadic Identities. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1999.

Cohen R. Diaspora and the Nation State: from Victims to Challenge // International Affairs, 1996. Vol. 72. № 3. P. 509. См. также: Cohen R. Global Diasporas: an Introduction. Seattle: University of Washington Press, 1997.

Намереваясь избежать размытых метафор номадического сознания, мы посмотрим, что происходит на пересечении этих противоречивых смыслов. Имея в виду массовый отъезд из послереволюционной России, исследователи (как правило, эта тема интересует историков, реже — культурологов и социологов [67] ) могут оперировать различными моделями эмиграции: от статичной, выстроенной по классическим лекалам (так, Андрей Азов принимает за образец для сверки «иудейскую ноту» [68] ), до динамичной, отражающей особую культурную ситуацию (так, Ирина Сабенникова концептуализирует и подробно характеризует «феномен массовых антитоталитаристских эмиграций» [69] ).

Подробную историографию см.: Бочарова З. С. Современная историография российского зарубежья 1920–1930 гг. // Отечественная история. 1991. № 1; Пивовар Е. И. Российское зарубежье XIX — первой половины XX в.: некоторые итоги изучения проблемы // Исторические записки. 2000. № 3 (121). С. 237–253; Хитрова Е. В. Русская эмиграция во Франции 20–40-х гг. в исторической литературе // Россия и Франция XVIII–XX вв. / Под ред. П. П. Черкасова. М.: Наука, 2000. Вып. 3. С. 241–252.

Азов А. В. Проблема теоретического моделирования самосознания художника в изгнании: русская эмиграция «первой волны». Ярославль: ЯГПУ, 1996.

Сабенникова И. В. Российская эмиграция (1917–1939). Тверь: Золотая буква, 2002. С. 328–332.

В любом случае (и это показывает предпринятая чуть выше попытка описать проблему в общих чертах) разговор об эмиграции требует терминологических уточнений и обычно начинается именно с них. В самом деле, слово «эмиграция» способно приобретать различные смысловые оттенки в зависимости от тех или иных языковых традиций и отсылает ко множеству других терминов: «беженство» [70] , «изгнание» [71] , «диаспора» [72] . С выбором терминов связана необходимость решить как минимум две задачи. Прежде всего — определить статус персонажей исследования. Здесь мы остановимся на «эмигрантах»: для наших целей потребуются не юридические, а наиболее ходовые и нейтральные определения.

Simpson J. H. The refugee Problem. L.; N.Y.: Oxford Univ. Press, 1939; из относительно недавних исследований: Goodvin-Gill G. S. The refugee in international law. Oxford: Clarendon Press; N.Y.: Oxford Univ. Press, 1996.

Tabori P. The Anatomy of Exile: A Semantic and Historical Study. London: Harrap, 1972.

См. материалы журнала «Diaspora», в особенности: Safran W. Diaspora in Modern Societies: Myths of Homeland and Return // Diaspora, Spring. 1991. Vol. 1. P. 83–99; Toloyan K. The Nation-State and its Other // Diaspora, Spring. 1991. Vol. 1. P. 3–7; а также: Cohen R. Diaspora and the Nation State: from Victims to Challenge // International Affairs. 1996. Vol. 72. № 3. P. 507–520; Cohen R. Global Diasporas. Seattle: University of Washington Press, 1997; Clifford J. Diasporas // Routes: Travel and Translation in the Late Twentieth Century. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1997; Тишков В. А. Исторический феномен диаспоры // Исторические записки. 2000. № 3 (121). С. 216–236.

Другая, более сложная задача — обозначить основания, на которых выстраивается образ эмигрантского сообщества, тем самым признав, что это сообщество существует. В качестве синонимов «русской эмиграции» нередко фигурируют «русская диаспора», «русское зарубежье», «зарубежная Россия». «Русское зарубежье» как исследовательский конструкт складывается отчасти из основных «географических центров», отчасти — из многочисленных внутри-эмигрантских сообществ — и формальных, и неформальных. Однако в конечном счете этот образ представляет собой нечто большее, чем конгломерат сообществ, и даже нечто большее, чем единое сообщество.

«Одна и та же Россия по составу своему как на родине, так и за рубежом. <…> Представители всех классов, сословий, положений и состояний, даже всех трех (или четырех) поколений в русской эмиграции налицо» [73] , — утверждала Зинаида Гиппиус в 1930 году, когда контакты с Советской Россией начали прерываться, а созданные эмигрантами институции — прежде всего, пресса — развивали все большую активность. Образ миниатюрной копии исчезнувшего государства охотно и, как правило, без ссылок на Гиппиус воспроизводится исследователями («в сущности, в эмиграции были представлены все классы и сословия распавшейся Российской империи» [74] ), значительно реже — уточняется («за границей были представлены практически все слои русского дореволюционного общества, хотя и в несколько измененных пропорциях» [75] ); этому образу вполне отвечает исследовательский термин «Россия № 2» — не столь уж неожиданный, если вспомнить, что в публицистической риторике 1910–1930 годов Россия обладала способностью раздваиваться [76] , а согласно несколько более поздним метафорам — подлежала транспортировке (образ России, «унесенной на подошвах» [77] ). Логика, допускающая существование таких проективных образов России, предполагает поиск подлинного среди мнимостей — вопрос о том, какая же из Россий является настоящей, Марк Раев, один из наиболее авторитетных исследователей русской эмиграции, решает при помощи инверсии: «Из двух Россий, возникших вследствие политических событий, именно Россия за рубежом, которая проявила твердую решимость и недюжинную доблесть, продолжая быть Россией, оказалась более „подлинной“ и более продуктивной в культурном отношении. Хотя это общество представляется несколько искаженным и неполным, особенно <…> по своему демографическому составу, эмигранты воспринимали себя как представителей единого общества, а Русское Зарубежье — как свою страну» [78] . На мнимость, условность образа эмигрантского государства здесь указывает лишь модальность восприятия («эмигранты воспринимали себя как…»); апелляция к восприятию, разумеется, важна, поскольку влечет за собой попытку описать институциональные и коммуникативные ресурсы, которые такое восприятие поддерживают. В монографии, посвященной эмигрантским сообществам в Чехословакии, Елена Чинаева предпочитает использовать для решения той же задачи терминологию Бенедикта Андерсона и обнаруживает каналы, формирующие «воображаемое сообщество» [79] . Впрочем, уже само существование таких самостоятельных эмигрантских институтов, как пресса, литература, церковь, система среднего и высшего образования, иногда признается свидетельством социальной общности. Елена Менегальдо, автор книги «Русские в Париже», завершает одну из глав, названную «Зарубежная Россия — миф или реальность?», следующим выводом: «…Противоречия, изначала присущие этому необъявленному государству, гораздо в большей степени, чем политический антагонизм, объясняют провал Зарубежного съезда (4–11 апреля 1926 года), созванного в Париже ради создания настоящих „генеральных штатов эмиграции“. Начиная с этого времени политика отходит на задний план, уступая место культуре. Официально учредить Русское государство в изгнании эмигрантам не удается, зато они преуспевают в другом: они создают различные структуры, необходимые для жизни сообщества» [80] .

Гиппиус 3. Наше прямое дело. Париж, 1930. С. 12.

Костиков В. В. Не будем проклинать изгнанье… (Пути и судьбы русской эмиграции). М.: Междунар. отношения, 1990. С. 43.

Raeff М. Russia abroad: a cultural history of the Russian emigration, 1919–1939. New York: Oxford University Press, 1990. Цит. по русскому изд.: Раев М. И. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции 1919–1939 / Пер. с англ. А. Ратобыльской; Предисл. О. Казниной. М.: Прогресс-Академия, 1994. С. 15.

Мережковский Д. С. Две России // Было и будет. Дневник 1910–1914. Пг.: Т-во «Труд», 1915; Вейдле В. В. Три России // Современные записки. 1937. № 65; см. также журнал: Третья Россия: Орган пореволюционного синтеза / Ред. П. С. Боранецкий (Группа Третьей России). Париж, 1932–1939. № 1–9.

См., например: Гуль Р. Я унес Россию: Апология эмиграции: В 3 т. М.: Б.С.Г.-ПРЕСС, 2001

Раев М. И. Россия за рубежом: История культуры русской эмиграции 1919–1939 / Пер. с англ. А. Ратобыльской. М.: Прогресс-Академия, 1994. С. 15–16.

Chinaeva Е. Russians outside Russia: the 'emigr'e Community in Czechoslovakia, 1918–1938. M"unchen: R. Oldenbourg Verlag, 2001. P. 33.

Menegaldo H. Les Russes `a Paris 1919–1939. Paris: Ed. Autrement, 1998. Цит. по русскому изд.: Менегальдо E. Русские в Париже 1919–1939 / Пер. с фр. Н. Поповой, И. Попова. М.: Наталья Попова, «Кстати», 2001. С. 44.

Предполагается, что связь между различными «институциональными структурами», «географическими центрами», «социальными слоями» эмиграции, между многочисленными неформальными группами, всевозможными ассоциациями, организациями и кружками осуществляет «культура» в узком значении этого слова, «культура», противопоставленная «политике». При этом, согласно распространенному мнению, поддерживается не только чувство этнической или групповой идентичности, но и «восприятие Русского Зарубежья как своей страны». Механизмы, позволившие «культуре» занять в воображаемой эмигрантской России место отсутствующих институтов власти, чаще описываются как «национальная память», «ориентация на сохранение национального богатства», «верность традициям». В трактовке Марка Раева эмигранты «остались за границей и создали Зарубежную Россию именно для того, чтобы передать своим детям взгляды на сущность истинной русской культуры. <…> Какие бы разногласия о сути русской культуры и ее традициях не возникали среди эмигрантов, они преодолевались ради молодого поколения, которому, как они считали, предстоит в будущем создать новую свободную Россию» [81] .

Раев М. И. Россия за рубежом. М., 1994. С. 65.