Искусство отсутствовать: Незамеченное поколение русской литературы
Шрифт:
Хотя признать «русское зарубежье» законсервированным сообществом соглашаются далеко не все исследователи, образ сообщества изолированного практически не вызывает разногласий. Уже самые первые описания русских эмигрантов строятся вокруг их закрытости и нежелания ассимилироваться в новой среде [82] . Это мнение по сей день явно преобладает. В одном из относительно недавних исследований «русская эмиграция» определяется как «община закрытого типа» [83] . Редкие попытки доказать обратное, как правило, ограничиваются перечислением тех или иных событий «межкультурного взаимодействия» и даже одной лишь констатацией «культурных связей» [84] .
82
См., например: Dor'e М., Gessain К. Facteurs compar'es d’assimilation chez des Russes et des arm'eniens // Population. 1946. № 1. P. 99–116.
83
Шулепова Э. А. Проблемы адаптации российской эмиграции (первая волна) // Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940 / Под общ. ред. Е. П. Челышева и Д. М. Шаховского. Кн. I. М.: Наследие, 1995. С. 168–176.
84
Мулярчик А. С. Литература русской эмиграции во взаимодействии с культурой стран Запада // Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940 / Под общ. ред. Е. П. Челышева и Д. М. Шаховского. Кн. 2. М.: Наследие, 1995. С. 244–251.
В своей работе мы будем исходить из посылки, что в некоторых измерениях социальной реальности «эмиграция» как общность, безусловно, существовала — этот целостный образ не только лежал в основе нереализованной идеи «зарубежного государства», но и во многом определял идеологию возникающих в эмиграции институтов, активно поддерживался прессой, а значит, с большой вероятностью становился частью повседневной мифологии. Именно в этом смысле мы будем говорить об «эмигрантском сообществе», избегая, впрочем, всевозможных метафор «второй России». Очевидно, что образ эмигрантского сообщества
Итак, нам предстоит определить, какое место занимала в этой ситуации «литература»: реорганизованный в эмиграции институт, узкий круг знающих друг друга людей, драматургия отношений между конфликтующими группами, набор определений, приписываемых тексту. Иными словами — как размечалось литературное пространство, скрывающееся за авторитетной риторикой «сохранения России», и каким образом разыгрывался в нем сюжет «смены поколений», появления «молодых эмигрантских литераторов».
Но прежде имеет смысл остановиться на том, как исследуется «русская зарубежная литература» вообще и «молодая литература» в частности — отчасти в продолжение историографической темы, однако наша ближайшая цель — не «историография вопроса». В первой главе речь пойдет о языковых штампах, неотрефлексированных мифах, о проблемах, привлекающих наибольшее внимание литературоведов и историков, о ходовых путях разрешения этих проблем. Подчеркнем — не о «слабых местах» того или иного метода, а об «общих местах», объединяющих различные исследовательские традиции. Таким образом мы предполагаем обнаружить следы тех стратегий, тех способов заявить о себе, которые более полувека назад использовались идеологами «молодого», «второго», «незамеченного» поколения.
ГЛАВА 1
Грядущий историк
…Вот представьте себе того грядущего историка, о котором я уже говорил в своей предыдущей статье, вообразите себе ту жадную пытливость, с какой он набросится когда-нибудь на пожелтевшие страницы наших эмигрантских журналов, чтобы уяснить ту горькую жизнь, которой мы дышали в изгнании…
Пожелтевшие страницы эмигрантских журналов способны подарить пытливому читателю неповторимые ощущения — время от времени он обнаруживает, что опубликованные более полувека назад тексты обращены непосредственно к нему. «Грядущий историк» — едва ли не самая распространенная адресная инстанция окололитературной публицистики 1930-х и написанных после Второй мировой войны мемуаров.
85
Федоров В. Точки над i // Меч. 19.34. № 15–16. С. 9–11.
Фразы, преисполненные надежд на грядущего историка, становятся удачными эпиграфами — так, Елена Чинаева предпосылает своей монографии четверостишье Юрия Терапиано:
Печальную повесть изгнанья, Быть может, напишут потом, А мы под дождя дребезжанье В промокшей земле подождем [86] .Эта риторика легко воспроизводится в послесловиях — так, Вячеслав Костиков в завершение рассказа о «путях и судьбах русской эмиграции» замечает: «Когда-нибудь — и, вероятно, не в очень отдаленном будущем — о русской эмиграции будет написана большая, обстоятельная книга, та самая „золотая книга“ русской эмиграции, о которой мечтал Георгий Адамович. Для этого потребуется труд многих авторов, ибо исчерпать одному этот трагический колодец памяти нет ни возможности, ни сил» [87] .
86
Chinaeva Е. Russians Outside Russia: the 'emigr'e Community in Czechoslovakia, 1918–1938. M"unchen: R. Oldenbourg Verlag, 2001. P. 3.
87
Костиков В. В. He будем проклинать изгнанье… М., 1990. С. 418.
Замысел капитального каталога, исчерпывающей Книги, с одной стороны, и признание неисчерпаемости темы, определение собственного труда как пробного опыта, первого подхода, с другой — характерный способ говорить об эмигрантской литературе.
Между тем первая «большая и обстоятельная» книга на эту тему была написана не «грядущим ученым», а участником литературной жизни послереволюционного эмигрантского сообщества — в 1956 году в Нью-Йорке вышла «Русская литература в изгнании» Глеба Струве. Здесь необходимо сделать еще одну методологическую оговорку, по всей видимости, последнюю. «Незамеченное поколение» Варшавского появляется в том же 1956 году, «Одиночество и свобода» Адамовича — только на год раньше, «Поля Елисейские» Яновского — много позднее, в 1983-м. Понятно, что в данном случае грань между основными источниками и «литературой вопроса» особенно условна. Для нас здесь определяющую роль будет играть не «полнота изложения», не «доказательность», иными словами, не критерии «научного» или «критического» языка (которые сами по себе проблематичны), а модальность высказывания — значимость авторского «я», выясняющего отношения с воссоздаваемым коллективным образом эмигрантской литературы. Под выяснением отношений, конечно, подразумевается не только идентификация с когортой «молодых» или «незамеченных» литераторов, но и противопоставление себя этому коллективному образу — так, статьи и воспоминания, в которых Зинаида Шаховская активно отрицает собственную принадлежность «незамеченному поколению», будут рассматриваться в следующих главах, вместе с основными источниками, в то время как книга Струве, практически лишенная личных местоимений, подчеркнуто дистанцированная от описываемых литературных событий, — вместе с исследованиями «грядущих историков».
Итак, жанр солидного тома Струве обозначен как «Опыт исторического обзора зарубежной литературы». В оглавление вынесены опорные точки рассказываемой истории — ее географические координаты, периоды, поколения и имена — по этим рубрикам и производится инвентаризация литературных событий. Тот же принцип, те же рубрики явно доминируют в последующих монографиях и сборниках. Заглавия этих книг (часто взаимозаменяемые, а нередко дословно совпадающие друг с другом), как правило, не столько обозначают проблему, сколько называют предмет исследования: «Русская литература в эмиграции», «Литература русского зарубежья», «Русское литературное зарубежье», «Литературное зарубежье», «Литературные центры русского зарубежья», «Культурное наследие российской эмиграции», «Культура российского зарубежья». Едва ли не самая распространенная форма, в которой преподносится история «русской литературы в эмиграции», — энциклопедия, справочник [88] . Разумеется, один из обширных энциклопедических словарей был озаглавлен «Золотая книга русской эмиграции» [89] . За последние десять лет в России выходит множество учебных пособий [90] , а одно из наиболее объемных изданий по нашей теме — монографию «Литература русского зарубежья» Олега Михайлова — легко принять за учебник, увидев характерные цитаты на форзаце.
88
Кодзис Б. Литературные центры русского зарубежья. 1918–1939: Писатели. Творческие объединения. Периодика. Книгопечатание. M"unchen: Sagner, 2002., 320 с.; Литературная энциклопедия русского зарубежья (1918–1940): В 3 т. / Гл. ред. и сост. А. Н. Николюкин. М.: РОССПЭН, 1997–2002; Русская литература зарубежья: Лит. ситуации. Писательские судьбы, факты, документы, воспоминания, размышления. (Уч. — справочное пособие) / Авт. и сост. Кичигин В. П. Белгород, 1993.
89
Русское зарубежье: Золотая книга эмиграции. Первая треть XX в. Энциклопедический биографический словарь / Общ. ред. В. В. Шелохаева. М.: РОССПЭН, 1997.
90
Агеносов В. В. Литература русского зарубежья (1918–1996). М.: Терра; Спорт. 1998; Барковская Н. В. Литература русского зарубежья (первая волна). Екатеринбург: Урал. гос. пед. ун-т; «Словесник», 2001; Бочарова З. С. Судьбы российской эмиграции: 1917–1930-е годы. Уфа: Вост. ун-т, 1998; Квакин А. В. Общее и особенное в положении российской диаспоры первой волны. Тверь: ТГУ, 1992; Мышалова Д. В. Очерки по литературе русского зарубежья. Новосибирск: ЦЭРИС, 1995; Соколова Л. В. Литература русского зарубежья. Сыктывкар: Коми гос. пед. ин-т, 1998.
И установка на самоочевидность, самодостаточность предмета исследования, и популярные способы трансляции исторического знания — от энциклопедии до учебного пособия — отсылают к определенному типу истории. Это история, не просто создающая, но и присваивающая свой предмет через опись, тотальную каталогизацию одних фактов культуры и упразднение, отсечение других, — история, востребованная в периоды становления национальных государств и возникновения национальных культур, актуальная в XIX веке, существующая прежде всего как инструмент власти. Конечно, наиболее явные попытки присвоения «эмигрантской литературы» связаны с ее «возвращением на Родину», «заполнением белых пятен», то есть с риторикой постсоветского времени; в некоторых случаях такое присвоение приобретает гротескные масштабы: «Сегодня в ожидании рассвета верится, что духовные ценности этой единой литературы помогут России пережить тяжелую пору нравственных сумерек: культа животных наслаждений и вещизма, безудержного стяжательства и сгущения метафизического Зла» [91] . Однако для нас важны особые традиции обращения с «эмигрантской литературой», складывающиеся задолго до того, как она получает статус едва ли не учебной дисциплины. Необходимость удостоверить существование «эмигрантской литературы», написав абсолютно исчерпывающую ее историю, в той или иной степени ощущается практически каждым исследователем, который занимается этой темой. Распространенный прием — перечисление персоналий, длинные списки имен, превращающие исследование в памятник или братскую могилу [92] (аналогичным образом скрупулезными перечнями имен неоднократно прерываются мемуары Романа Гуля: «…Всех не перечислить, обрываю», «Как всегда при таких перечислениях я, наверное, кого-нибудь пропустил. Да не разгневаются пропущенные» [93] ). Распространенная форма апелляции к источникам — скрытое цитирование, нередко очевидное только для специалистов, всеми остальными текст должен восприниматься как непрерывный поток априорно известных фактов и само собой разумеющихся оценок. Тонкая грань между владением материалом и овладением им истончается до предела при попытках ответить на безусловно ключевой для конструирования образа «литературного зарубежья» вопрос, в конце 1970-х годов определивший тему женевской конференции: «Одна или две русских литературы?» [94] . По наблюдению Елены Тихомировой, «в вынесенной для обсуждения проблеме проблемы как таковой, по существу, для участников дискуссий не было. Все они сходились в том, что русская литература по ту и другую сторону границы — едина» [95] . Та же «противоречивая целостность» утверждается и в упрощенной формулировке начала 1990-х годов: «Одна литература и два литературных процесса» [96] . Для нас здесь значимо, во-первых, то, что утверждению единства сопутствуют упоминания о двойственности. Во-вторых — то, что «зарубежная литература», возникая как исследовательский конструкт, активизирует представления о литературе как о некоей изначальной и потенциальной целостности; поэтому и сюжет раздвоения передается при помощи категорий, наделенных семантикой внутреннего единства — «литературный процесс». Более того, это представление о литературе выражается на самых разных исследовательских языках: скажем, Лазарь Флейшман, используя структуралистскую терминологию, определяет эмиграцию и эмигрантскую литературу как «распад системы на подсистемы» [97] . Под онтологически целостной литературой здесь, конечно, подразумевается литература национальная: «Понятие „литература эмиграции“, „литература русского зарубежья“ возникло и существует в противоположность литературе в „метрополии“, в России. Однако смысл его вовсе не в том, чего больше в русской литературе, советской или, напротив, западной, и не только в том, что в западной есть то, чего нет в советской и наоборот. Культурологический феномен заключен именно в самом факте отличия части от целого, когда часть (советская либо зарубежная) не дает достаточного представления о целом» [98] .
91
Михайлов О. Н. Литература русского зарубежья. М.: Просвещение, 1995. С. 7.
92
См., например: Эткинд Е. Г. Русская поэзия XX века как единый процесс // Одна или две русские литературы? Междунар. симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского ун-та и Швейцарской академии славистики; Женева, 13–15 апр. 1978. Lausanne: L’^age d’homme, 1981. С. 25; Николюкин А. Н. Русское зарубежье и литература // Русское литературное зарубежье. М.: ИНИОН РАН, 1991. Вып. 1. С. 10; Дельвин С. Первая волна русской литературной эмиграции: особенности становления и развития // Демократизация культуры и новое мышление: Сб. статей / Рос. акад. упр., каф. теории и истории культуры. М., 1992. С. 105; Мышалова Д. В. Очерки по литературе русского зарубежья: Уч. пособие. Новосибирск: ЦЭРИС, 1995. С. 19. и др.
93
Гуль Р. Я унес Россию: В 3 т. Т. 2: Россия во Франции. М., 2001. С. 117, 176.
94
Одна или две русские литературы? Междунар. симпозиум, созванный факультетом словесности Женевского ун-та и Швейцарской академии славистики; Женева, 13–15 апр. 1978. Lausanne: L’^age d’homme, 1981.
95
Тихомирова Е. В. Проза русского зарубежья и России в ситуации постмодерна: В 2 ч. М.: Народный учитель, 2000. Ч. I. С. 6.
96
Чагин А. И. Противоречивая целостность // Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940 / Под общ. ред. Е. П. Челышева и Д. М. Шаховского. Кн. 2. М., 1995. С. 23.
97
Флейшман Л. C. Несколько замечаний к проблеме литературы в эмиграции // Одна или две русские литературы? Lausanne: L’^age d’homme, 1981. С. 63.
98
Николюкин А. Н. «Не в изгнании, а в послании»: миссия литературы Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940: В 2 кн… М, 1995 Кн 2 С. 10–11.
Иными словами, «грядущий историк» обладает полномочиями не только конструировать или реконструировать свой предмет, но и присваивать ему те или иные модусы существования. «Противоречивая целостность» подразумевает, что, вопреки непреодолимым трудностям, литература, о которой идет речь, являлась, с одной стороны, русской, с другой стороны — эмигрантской, то есть так или иначе безусловно была, существовала. Это утверждение существования «литературы за рубежом» становится своеобразным откликом на актуальную для эмигрантской публицистики 1920–1930-х годов мессианскую риторику: под «миссией литературы» могло пониматься либо сохранение всего «подлинно русского», либо, в чуть более радикальной трактовке, — культивирование чего-то «подлинно эмигрантского» [99] . В обоих случаях речь идет о национальной идентичности; однако из структуры национального устраняется центральная инстанция власти, способная задать границы национальных институтов, координировать их взаимодействие, утвердить те или иные нормативные определения. Регулятивные, нормативные функции и проецируются на фигуру «грядущего историка». «Грядущий историк» здесь призван решить проблемы не столько личностной идентичности эмигрантского писателя, тоскующего по русскоязычному читателю, сколько проблемы идентичности групповой, коллективной. Как представляется, метафора времени, наделенного способностью расставлять окончательные акценты, не только подсказывала ожидаемые ответы на актуальные для эмигрантских литературных кругов вопросы (о читателе, о литературной преемственности и пр.): пожалуй, это была единственная метафора, которая могла использоваться для обращения к властной инстанции, для разговора с властью. Важно, что эта инстанция не находится внутри выстраиваемого литературного пространства (волей обстоятельств в высшей степени тесного и замкнутого) и указывает на существование других реальностей за его пределами. Именно благодаря столь сложному способу смотреть на себя — глазами «грядущего историка» — эта литература обретает необходимые, непременно внелитературные свойства и предикаты, становится «русской» и/или «эмигрантской». Со своей стороны, историки склонны присваивать статус центральной инстанции литературе или русскому языку, который, как правило, в конечном счете все равно отождествляется с литературой: «Конечно, литературное произведение легче всего распространить и „экспортировать“, а язык — главная черта, определяющая единство нации» [100] . В этом смысле интересно наблюдение Елены Менегальдо: «Безграничная любовь русской диаспоры к родному языку побуждает превратить 6 июня, день рождения Пушкина, в свой национальный праздник — вопреки воле Церкви, которая настаивала на том, чтобы выбрать для этого 28 июля, день святого Владимира — в этот день в 988 году князь Владимир Святославович обратил в христианство Киевскую Русь» [101] .
99
Об этом: Тихомирова Е. В. Проза русского зарубежья и России в ситуации постмодерна: В 2 ч. М., 2000. Ч. 1. С. 3–5.
100
Раев М. И. Россия за рубежом. М., 1994. С. 124.
101
Менегальдо Е. Русские в Париже 1919–1939. М., 2001. С. 67; О языке, и в первую очередь литературном языке как пространстве, в котором возникает и реализуется идея культурной миссии эмиграции: Грановская Л. М. Русский язык в «рассеянии». Очерки по языку русской эмиграции первой волны. М.: Институт русского языка, 1995. См. также: Кожевникова Н. А. О языке писателей эмиграции // Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940: В 2 кн. М., 1995. Кн. 2. С. 43–51.
Нам осталось выяснить, какое место в столь герметичной системе могут занимать представления о «молодой литературе». Прежде всего отметим, что нередко именно поколенческие категории позволяют выстроить сюжет разорванной целостности. Противопоставление эмиграции и метрополии часто преподносится «как трагедия одного поколения, росшего на одних и тех же этических ориентирах, но волею истории расколотого не только географически, но и нравственно» [102] . С другой стороны, вопрос о состоятельности, самодостаточности, то есть «целостности» эмигрантской литературы тоже решается как вопрос о поколениях: в этом случае констатируется «тоска по живой целостности литературного процесса с характерным для него триединством „народ-писатель-читатель“, со сменой поколений, последовательно выполняющих — каждое — выпавшую на его долю эстетическую задачу» [103] . Понятие поколения помогает зафиксировать эмигрантские отклонения от обычных, «нормальных» условий существования литературы и языка: «Если в нормально развивающемся языке, опирающемся на язык трех поколений, литературно-нормативное определяется ориентацией на среднее поколение, то в эмиграции носителем норм стало старшее, отодвинувшее границу литературности далеко назад и отразившее в своей речевой практике особенности того культурного слоя, который был воспитан на классической литературе XVIII–XIX вв.» [104] , или, напротив, описать «эмигрантскую литературу» как механизм, продолжающий «нормально», «естественным образом» функционировать: «Миссия эмигрантской литературы <…> не исчерпывается старшим поколением писателей, но естественным образом обращена и к молодым» [105] . Так или иначе «поколение» — традиционная единица «литературного процесса» в рамках того языка описания, для которого значимы «процессуальность», «развитие», «эволюция» — имеет непосредственное отношение к нормативности. За темой «второго» или «молодого поколения» эмигрантских литераторов 1920–1930 годов, конечно, неизбежно скрывается разговор о литературных нормах, о том, чем вообще являлась и могла являться литература в эмиграции. Иначе говоря, если мессианская идеология связывается с авторитетной риторикой «старших», то программа реализации этой идеологии отыскивается в риторике «молодых».
102
Чагин А. И. Противоречивая целостность // Там же. С. 22.
103
Эткинд Е. Г. Русская поэзия XX века как единый процесс // Одна или две русские литературы? Lausanne: L'^age d’homme, 1981. С. 14.
104
Грановская Л. М. Русский язык в «рассеянии». М.: Институт русского языка, 1995. С. 5.
105
Николюкин А. Н. «Не в изгнании, а в послании»: миссия литературы // Культурное наследие российской эмиграции: 1917–1940: В 2 кн. М.: Наследие, 1995. Кн. 2. С. 14.