Исландская карта. Русский аркан
Шрифт:
— Как на духу, ваше благородие, — зачастила она плаксиво. — Баранина я. Пелагея Питиримовна Баранина, в Подколокольном проживаю, в кухарках я, ваше благородие, а муж мой столяр, а пашпорт дома, можно принесть…
— Молчать! — махнул на нее рукой полицейский и заскрипел пером, пуча глаза и отдуваясь. — Пф… пф… Говядина, Телятина, Баранина… Ну, если еще Гусятина или Ослятина попадется, то я не знаю, что с вами сделаю… Следующая! Тебя как звать?
Следующей была Катенька.
— Коровкина, — объявила она неуверенным голосом.
По лицу штаб-ротмистра заходили бугры и пятна.
— В карцер хотим? — осведомился он неожиданно кротко.
— Мой пашпорт в ридикюле, — тихо произнесла великая княжна, — только его у меня отняли…
Тут же появился отнятый ридикюль, и документ, извлеченный из его мелких недр, был изучен и придирчиво сличен с оригиналом. Затем одна бровь штаб-ротмистра поползла вверх, вследствие чего капля пота сорвалась со лба, побежала по носу и капнула на пашпорт. Штаб-ротмистр недовольно поморщился.
Екатерина Константиновна видела, как он извлек из ящика письменного стола черную кожаную папку, достал из нее какой-то листок и быстро пробежал его глазами. «Случайность! — крикнул кто-то внутри нее, завравшись с первых же слов. — Это случайность и не имеет отношения! Главное не подать виду, и тогда все обойдется. Помучают немного вопросами и отпустят!»
Но умом — искушенным в логике умом ученицы лучших преподавателей — она поняла сразу: попалась. Теперь уже попалась всерьез.
И точно: по мановению пальца штаб-ротмистра перед ним, грохоча шашками и пуча глаза, предстали два дюжих полицейских. Тем же пальцем ротмистр указал на Катеньку:
— Особо опасная. В одиннадцатый нумер ее, в одиночную.
Катеньку увели. Она не сопротивлялась, не видя в том смысла. Для нее, пусть поверхностно, но все же знакомой с российскими порядками, было вполне очевидно: откровенничать с полицией не нужно. Уж кто-кто, а полицейские чины среднего уровня заведомо не посвящены в истинную подоплеку дела.
Что ж. Если разоблачена — недолго ждать гостей. В чине жандармского полковника, никак не ниже.
Новая камера оказалась тесным и спартанским, но, если чуть привыкнуть, где-то даже миленьким помещением. С топчаном на низких ножках, тощим тюфячком и одеялом. А главное — на теневой стороне здания!
Жизнь продолжалась. И в партии, похоже, еще не был поставлен мат.
Правда, по цементному полу пренагло рысили тараканы, распространяя свой моцион также на стены и на топчан. К тараканам Катенька питала живейшее отвращение, но признавала, что лучше уж тараканы на полу, чем клопы в тюфяке. За время скитаний багаж знаний великой княжны обогатился множеством новых сведений — было среди них и такое, что клопы и тараканы не уживаются друг с другом в одном помещении.
Оказалось — чепуха. Уживаются.
Спать ночью почти не пришлось: одни насекомые кусались, заставляя поминутно чесаться, другие бегали по рукам и лицу. Истинная пытка. Как будто злодейке-судьбе было мало наградить узницу желудочными коликами от тюремной баланды!
К утру измученная Катенька вновь была готова сдаться, назвать себя, возможно, к вящей потехе всей полицейской части.
Не пришлось. Незадолго до завтрака (жидкая овсянка последнего сорта, сваренная на воде) глазок в двери на секунду открылся, явив внимательное око надзирательницы, после чего заскрежетал ключ в замке.
Дверь отворилась.
— Это что же? — услышала Катенька возмущенный женский голос едва ли не раньше, чем увидела товарку по несчастью. — Один топчан на двоих? Заставлять приличную даму спать на полу? Вы, верно, с ума сошли! Я жаловаться буду!
— Па-а-ашевеливайся! — Грубый голос надзирательницы совпал с могучим толчком в спину, заставившим новую узницу опрометью пересечь камеру.
— Да как вы смеете! — закричала великая княжна в великом негодовании. — Вы… вы… — Она запнулась, не зная, какое выбрать определение для беспардонного поведения тюремных служащих. — Вы…
Так и не придумала. А когда после ответного «поговори еще у меня» лязгнула дверь, стало поздно стыдить невоспитанную бабу.
Зато новая узница, оставшись вдвоем с Катенькой, начала быстро преображаться. Одним цепким взглядом она охватила камеру, не особо задерживаясь на великой княжне. Прошлась туда-обратно, стуча по цементному полу подкованными каблучками, и с каждым шагом менялось в ней все: осанка, походка, неуловимые индивидуальные штришки, столь любимые портретистами… Повернулась — и преобразилась окончательно. В камеру втолкнули молодую особу с роскошными вороными локонами, выбивающимися из-под шляпки, и шляпка была модная, и платье явно сшито на заказ у хорошей портнихи, словом, втолкнули даму из общества, если судить по одежде, словам и манере держаться. Но в камере оказалась разительно другая женщина.
Обвитая шелками гибкая фигурка вмиг напомнила не то о ящерке, не то о ласке или другом зверьке из породы куньих, может быть, хорьке. С лица исчезло оскорбленное выражение. Жесты стали развязными, взгляд погас и одновременно сделался порочным. Ни дать ни взять — падшая аристократка из не рекомендованных к чтению французских романов, доставаемых, впрочем, иногда через верных фрейлин.
Падшая-то падшая, но до чего умеющая притворяться, когда надо! В один миг стало ясно: вот она, гостья из преступного мира, с другой планеты…
И остаться с нею в камере наедине?!
Катенька внутренне сжалась. А новая узница вдруг подмигнула ей без приязни и осведомилась низким, с чувственной хрипотцой голосом:
— Таки сидим?
— Сидим.
— Ты-то себе сидишь, а я-то себе стою. А ну-ка подвинься, милочка. Расселась.
— Ах, пожалуйста! — Катенька, вспыхнув, подвинулась на топчане.
Некоторое время сидели молча.
— Ты кто? — первой подала голос новая узница. Церемоний она, похоже, не признавала. — За что тебя?