Испанская хроника Григория Грандэ
Шрифт:
Кабо дал знак разойтись в разные стороны. Хафид пролез через дыру в стене и углубился в путаницу развалин. Все говорило о том, что противник по какой-то непонятной причине оставил свои позиции. Долго шарили марокканцы в лачугах, натыкаясь всюду на брошенные вещи и оружие.
Незадолго до этого к деревушке с северной стороны подошли и мы. Луна вставала, и черные тени потянулись от домов и деревьев. Таба бесшумно влез в крайний дом с выбитыми окнами и, ничего не обнаружив в нем, пошел по улочке к южной окраине, скрываясь в тени. Впереди, в нескольких десятках метров, его зоркие глаза заметили неясный силуэт человека, проскользнувшего в один из домов. Таба прислушался и уловил слабый шорох чьих-то крадущихся шагов. Они приближались, временами замирая. Таба влез в дом и прижался к стене у выбитого окна. Кто-то крался с внешней стороны по двору. Вот он лег на земле у второго окна лачуги. Таба выглянул и почти под собой увидел лежащего на земле человека, что-то высматривающего впереди. Во рту тот держал большой нож.
Где-то у руин раздался выстрел. Марокканец вздрогнул и стал медленно подниматься, но Таба по-кошачьи прыгнул ему на спину. Он крепко прижал голову своего противника к земле и одновременно вывернул за спину его правую руку. Это был старый и проверенный прием. Под коленом у Табы оказалась курица, что была привязана у пояса марроканца. Беззвучно рассмеявшись, Таба пригнулся к уху пленника и по-арабски сказал ему: «Лежи тихо! Курятник!»
Африканец был крепко прижат к земле и обезоружен. Он не видел своего врага, сидевшего на его спине, и ожидал удара ножа. Так бы он поступил сам, а поэтому иного исхода не ждал. Он считал, что наступил его последний час, и торопливо читал молитву аллаху. Но Таба и не думал разделываться с ним. Он вынул нож изо рта Хафида и, достав тонкий ремень, крепко связал позади руки пленного.
Таба был агитатором по натуре. Он уже не питал никакой вражды к своему пленнику и добродушно шептал тому на ухо:
— Не дрожи. Я тебя не трону. Ну зачем ты полез в эту драку? Кого пришел защищать? Сидел бы в своих горах, пас бы коз, разводил кур, если ты их так любишь. Эта война для тебя уже кончилась. Ну не дрожи. Клянусь аллахом, я тебя не трону…
В развалинах опять прогремел выстрел, на этот раз совсем близкий, и послышались голоса разведчиков. Через невысокий забор соседнего двора перелез старый риф-кабо и побежал к ближайшей купе деревьев. За ним шагах в десяти бежал наш боец-мексиканец Диего, раскручивая над головой свое лассо, с которым не расставался с самого приезда в Испанию. Он остановился на миг и ловко метнул большую петлю, которая, извиваясь, полетела вперед, настигая беглеца. Диего сильно дернул за конец, остававшийся в руках, и петля туго обхватила бежавшего, прижав его руки к телу. Неуловимым движением Диего подтянул к себе пленного, быстро опутал его лассо и повернул лицом вниз.
— Эй, Диего, я тоже поймал одного! — крикнул Таба.
— Тащи его сюда, — смеясь, ответил мексиканец.
Через несколько минут подошли еще два наших бойца. Не хватало только одного, андалузца Гарсиа. Таба посадил своего пленного под деревом рядом со старым рифом и стал рассказывать, как он его выследил и поймал. В это время через забор перелез Гарсиа. Его лицо было в крови. Увидев марокканцев, он бросился к ним с ножом, но Таба перехватил его руку.
— Зачем ты хочешь их убить? Они же пленные, и этого с них пока хватит, — сказал он.
— Всех их надо убивать: они не дают нам пощады! Попадись к ним, они сразу выпустят тебе кишки — выплевывая кровь из разбитого рта, шипел андалузец.
— А что случилось, что ты так распалился? — спросил Диего. — Это они тебе разбили морду?
— Да, они. Вот этот, — и Гарсиа показал на старого рифа, — метнул откуда-то свой проклятый нож…
— Ну хватит, — решил Диего, скручивая одной рукой сигарету.
— Всех мавров надо убивать! — не унимался Гарсиа.
— Ладно, амиго, успокойся. Мы не такие, как они. Мы же солдаты революции. Когда ты поймешь это? — добродушно сказал Таба. Он подошел к андалузцу и осторожно стал стирать куском бинта кровь с его лица. И по мере того как тот успокаивался, продолжал. — Они темные люди. Им надо все объяснить, и тогда они пойдут с нами. Здорово он угодил тебе по зубам.
— Хорошо, что я успел подставить карабин и этим спас свое горло от лезвия. Понимаешь, нож перевернулся, и рукояткой мне высадило четыре передних зуба! — и Гарсиа разжал ладонь, показывая свои выбитые зубы.
— Ладно, брось их. Знаешь, я даже завидую тебе…
Все вопросительно посмотрели на Табу.
— Ей-богу, завидую, ребята. Теперь много дней он будет ходить к этой маленькой дантистке француженке в мадридский госпиталь. — И, обращаясь к Гарсиа продолжал: — Ты будешь сидеть перед ней, развалясь в кресле, а она будет копаться своими пальчиками в твоей разбитой пасти. И это будет каждый день. А потом она вставит тебе красивые фафоровые, нет, стальные зубы… Ах, как хорошо от нее пахнет, от этой маленькой французской девочки!
— А ты откуда знаешь? — успокаиваясь спросил Гарсиа. На его лице появилась улыбка, скорее похожая на гримасу.
— Знаете, амигос, она мне нравится. Вот я и пошел к ней, подвязав зубы платком.
— Ну и что, вылечила она тебя? — спросил Карлос.
— Она быстро узнала, что… и прогнала меня. — Все дружно захохотали, а Таба, не смущаясь, продолжал; — зато пять минут я видел ее совсем близко… Ее каштановые волосы касались моего лица. Эх, ребята, когда кончится война и мы вернемся к своим подружкам?
Никто больше не смеялся. Каждый из нас вспомнил в эту минуту чьи-то милые глаза и ласковые руки, кого-то на далекой родине…
Старый риф молча сидел, глядя в землю, ставшую под лунным светом пепельной. Луна стояла уже высоко, и тени укоротились. Молодой пленный все еще не мог понять, почему этот невысокий, кривоногий в марокканском бурнусе не только не убил его, но и не дал убить другому, тому худому, злому парню с разбитым лицом.
Я приказал бойцам разойтись и дать по нескольку очередей из пулеметов, чтобы продемонстрировать противнику, что на позициях анархистов ничего не изменилось. В нескольких домах мы разожгли очаги, и струйки дыма медленно потянулись к безоблачному небу, отчетливо вырисовываясь в свете луны.
Оставив трех бойцов в деревушке наблюдать за противником и взяв пленных в свою машину, мы тронулись в обратный путь.
У развилки дороги, где стоял наш отряд, теперь набралось сотни три анархистов, и еще к ним подходили небольшие группы беглецов. Мы подошли к ним и, указывая на своих пленных, сказали, что марокканцы и не думают наступать, а эти двое, захваченные нами, лишь разведчики. Толпа, вплотную стоявшая вокруг нашей машины, молча рассматривала марокканцев, никак не реагируя на наши слова. В сторонке, в нескольких шагах, стояли Гриша и комиссар Перегрин, метрах в двадцати от них — все остальные ваши люди с броневичками и танкетками.
К нам протиснулся Перегрин, стал на подножку нашей машины и обратился к анархистам.
— Товарищи! — начал он, — противник еще не разобрался в том, что вы оставили свои позиции, поэтому надо быстро вернуться назад и быть готовыми к бою…
Но скрывавшиеся в толпе подстрекатели делали свое черное дело. Заглушая голос Перегрина, они стали громко требовать, чтобы всех пропустили в тыл. Эти требования поддержали другие, и толпа грозно загудела, но все же выпустила нас, дав возможность присоединиться к своим.