Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.Посмотри, как поникла трава,опаленная праведной кровью.Кто глумился над этим надгробьем,сапогами его поправ?Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.Прочь мотыгу свою откинь —я руками разрою могилу.Лафуэнте в поле погибла,где росли не цветы, а штыки.Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.Пусть убийцы теперь молчат —за такое не платят словами.Это тело растерзано вами,и возмездье грозит палачам.Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.К пулемету припав, однапротив сотен сражалась она,против мрачной, разнузданной своры.Кто посмеет это оспорить?Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.Кровь, что пролита за тебя,пусть, шахтер, в твои вены стучится,пусть бегут по стенам зарницыастурийского Октября!Я хочу, чтоб она поднялась из могилы.
ЧЕРНОЕ МОРЕ
Перевод И. Смирнова
Ты воистину черное, Черное море.В гулком грохоте волн слышу гром мятежа,вижу я, как победа и смерть за кормоюкрасной пеной над черной водою кружат.Чьей-то властной рукой здесь начертаны датыэти вещие числа никто не сотрет:воскресает трагический девятьсот пятыйи семнадцатый незабываемый год.И когда-нибудь с южных морей, на рассвете,на пути своем волны о берег дробя,прилетит к тебе, море, бунтующий ветери, как символ восстанья, поднимет тебя.Ты
училось у Ленина, Черное море.Прочертив над тобою светящийся след,южный ветер подхватит и снова повторитопыт бурь твоих, опыт пылающих лет.Я прошу тебя: пусть в этом буйном потоке,свою гавань покинув, плывет по морямради будущих дней броненосец «Потемкин»,алым вымпелом грозно на солнце горя.
Еще твой рев не прозвучал призывомдля стада вожделеющих корови не пробились острия роговна лбу твоем упрямом и бодливом,еще в коровьем лоне терпеливомты созревал, но кровь твоих отцовв тебе стучала, как извечный зов,как понуканье к яростным порывам;еще не воплощенный в бытии,ты был зачат, чтобы когда-то, где-тов живую плоть рога вонзить свои,оружье тьмы скрестить с оружьем светаи соразмерить в битве до концасвирепость зверя с мужеством бойца. (По Черному морю к Румынии движется пароход. Твоя дорога безводна, агония сушит твой рот. Найти тебя и не встретить, встретить и не найти… Ты у порога смерти, я — в пути.)Крылья и паруса!Крылья и паруса!Сломаны крылья,подрезаны крылья.Крылья парят, паруса, надуваясь, трепещут над горестной стылостью волн,крылья взмывают над сгорбленной скорбью лесов,над прибрежьем, захлестнутым пеной прибоя,над ревущим быком, над равниной, сверкающейсталью клинка.В этот вечер подрезаны смертью, скошены смертьюкрылья и паруса.Бабочки красные с желтым, приговоренные к смерти,обряжены в траур,ласточки стынут, нанизаны на провода,чайки отчаянно бьются в силках такелажа,снасти со стоном хватаются за паруса,так умирают сегоднякрылья и паруса.И было так, словно бык ринулся на голубку,и было так, словно бык жаворонка изувечил,и было так, словно бык вороном сделал три круга над распростертой добычей,и было так, словно ворон, невидимый и безмолвный,распластал свои черные крылья на темени бычьем.Ко мне, бык! (Факел твоей мулеты{182}, крылья и паруса… Сбил, разорвал их ветер, срезала смерти коса. Я — в море. Смерть щеголяет в твоем золотом шитом уборе.)
БЫК СМЕРТИ
(«Бык, черный бык…»)
Бык, черный бык, бунтующий в тоске!Почуявший судьбу свою впервые,рогами рвешь ты буруны морскиеи вспахиваешь борозды в песке.Что подо лбом крутым, как в тайнике,скрывается, провиденья какие,когда ты хочешь холодность стихиипереупрямить в огненном броске?Иль видишь человека ты со шпагойи по арене льющуюся кровь?Бич пастуха свистит, но ты с отвагойкидаешься в атаку вновь и вновь,в соленых брызгах пенной круговертитореадора предавая смерти. (Полощет вечерний бриз не флаги в порту Севильи, в каждом из кораблей — по две бандерильи. Голуби в Риме взвились, словно бандерильеро кинул их ввысь.)Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!Легкость ног, попирающих смерть!Шаг за шагом вперед, шаг за шагом вперед по дороге,по которой ползет или мчится,одна ли, со свитой,тайком ли, открыто —смерть.Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!Пусть пожалует смерть— в черных туфлях навстречу я выйду,в черных туфлях шагну за барьер и ступлю на арену,где беснуется смерть;в ее реве глухом —стон колодцев бездонныхи вздохи слепых подземелий,в ее реве протяжном —плач бесплодной земли,звон гитары.Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног!Выпадает одним умереть на ногах — в сапогах, в альпаргатах {183},на пороге распахнутой двери, у раскрытого настежь окна,среди улицы, залитой солнцем.Выпадает другим…Пусть пожалует смерть — в черных туфлях навстречу я выйду,в черных лаковых туфлях и в розовых плотных чулкахнанести постараюсь я смертисмертельный удар.Берегись!Как любил я упругость двух ловких, стремительных ног! (Легкие ноги Игнасьо, ноги тореадора, — сколько силы в вас было, сколько задора. Кто бы подумать мог, что эту крылатую легкость бычий настигнет рог!)
БЫК СМЕРТИ
(«Уж если ночью…»)
Уж если ночью бодрствовать ты хочешьи потаенный замысел судьбыо каменные древние дубыв текучей тьме шлифуешь ты и точишь,уж если ты противнику пророчишьблаженное неистовство борьбыи самого себя, став на дыбы,в свершители несбыточного прочишь,уж если ты, когда все стадо спит,не спишь, мечтой о роковом ударепронизан от рогов и до копыт, —тогда пылай, как головня в пожаре,беснуйся, свирепей и клокочи,чтоб дочерна обуглиться в ночи. (Пальмы в порту Гаваны — вижу в пальмовой кроне веер трибун многолюдных, веер вероник{184}. Мулатка в гуще людей — натянуто пестрое платье рогами острых грудей. Румба мечется в круге, в ритме ее движений, врага настигая, кружит бык по арене. В вихре танцоры слиты, дышит огненный танец зноем корриды. Игнасьо Санчес Мехиас и Родольфо Гаона{185}! Смерть уступает бессмертью, страх — вне закона. Будут слагать сказания о крови и о песке Мексика и Испания. Зрители в «Эль Торео» «Оле!» кричали тебе, индейцы от воплей восторга переходили к стрельбе. Тысячеустый рев посвистом пуль удвоен: «Да здравствует бой быков!» Умер Санчес Мехиас. Гаона, тебя твой друг приветствует после смерти пожатьем холодных рук. Возьми же его клинок и вложи ему в руки, Гаона, венок.)Что случилось?Что сбылось и что сталось?Что сделалось, что совершилось?Что произошло?Смерть томилась от жажды и жадно лакала стоячую воду из лужи —ей хотелось бы выхлебать море;смерть кидалась с налета на гладкую кладку оград,смерть дырявила груди деревьев,наполняла неслыханным ужасом уши ракушек,ослепляла невиданным страхом анютины глазки;не жалея зеленых мишеней листков,смерть пронзала пространство и воздух, стараясь настичь,поразить,обескровить летящую легкостьдвух стремительных ног.Так задумала смерть еще до того, как родиться.Как ты ищешь меня, — словно я — та река, из которой ты пил отраженья лугов и лесов,словно я — та волна, что тебе уступала бездумно,обнимала
тебя и, не ведая, кто ты таков, отдавалась ударам рогов.Как ты ищешь меня, — словно я — это холмик пескаи тебе его нужно вскопать до нутра, докопаться до сути,но известно тебе, что не брызнет оттуда вода,что не брызнет вода,что вовеки оттуда не брызнет вода —¦только кровь;нет, не брызнет вода,никогда,во веки веков.Нет на свете часов,нет часов, циферблата и стрелок,по которым я время отмерить бы мог для спасенья от смерти. (Плывет погребальная лодка, на ней бездыханное тело, стрелка на циферблате оцепенела. «Оле, тореро!» — Крики смолкают, дробясь о доски барьера.)
БЫК СМЕРТИ
(«И наконец жестокие стремленья…»)
И наконец жестокие стремленьявоплощены: вот красный всплеск огня;он зыблется невдалеке, дразняи доводя тебя до исступленья.Не слепота, не умопомраченьетобою правят, по кругам гоня, —преследовать живую радость днятебе велит твое предназначенье.Вот черноту окрасил алый гнев,и ты терзаешь клячу пикадора,ее рогами злобными поддев.Но обречен и ты. Увижу скоро,как тушу распростертую твоюпотащат мулы прочь, к небытию. (Августовскою ночью скачет пастух сквозь туман, без седла, без поводьев, без шпор и стремян. Он гонит стадо быков, черных, рыжих и пестрых, все быки — без голов.)Так река разлилась, что не видеть уже мне вовеки,как теченье колышет камыш;так набухла река, что, затоплен по горло, тростник цепенеет;неотступный кровавый потоп, набухая и ширясь, образует из гор и лесов острова,и плавучей каймою качаются вкруг островов бесконечные трупы —вереницы убитых быков.Погружаясь, всплывая, кружатся в медлительных водоворотах,всё кружатся, кружатся, кружатся,и не могут они уступить притяжению донных глубин,ибо мертвое тело упрямо илегче воды.Уберите убитых быков.Я плыву, я плыву, отдаваясь теченью и ветру,лишь избавьте меня от кровавой лавины убитых быков,преграждающей путь.Уберите быков, я прошу вас, — расчистите воду,плыть хочу я по чистой воде,по свободной воде,по свободной реке.Старый друг, ведь плывете вы сами, плывете, как я,старый друг, вам понятно, понятно, куда я плыву,друг, ты знаешь куда, друг, ты знаешь, куда я плыву,не забудь меня, друг, не забудь…Я забыл, что всегда говорил тебе «вы», а не «ты»,я сегодня об этом забыл. (Откуда плывешь ты, откуда, и где ты хочешь пристать? Под тяжестью непомерной прогнулась речная гладь. Я тоже мертв и плыву к острову Сан-Фернандо{186}, во сне… наяву…)
ДВЕ АРЕНЫ
(«Твоею кровью и твоей отвагой…»)
Твоею кровью и твоей отвагойгордятся две арены. И на нихмне сердце жгут, его пронзают шпагой.Одна арена здесь, а там другая,и кровь твоя в артериях моихпульсирует, стучит не умолкая.Кровь гибели твоей — на той арене,а здесь — в крови, тобою сражена,смерть рухнула впервые на колени.Кровь двух арен в себя впитали реки,моря и суша, ветер и луна,и будет кровь твоя жива вовеки,как шпаги взмах,перед которой отступает страх. (Найти тебя и не встретить, встретить и не найти: ты за порогом смерти, я — в пути.)Цирк «Эль Торео»Мехико, 13.VIII.1935
Рабы,слуги полузабытого детства, прошедшего меж виноделов, моряков, рыбаков,у распахнутых на море гостеприимнопотемневших дверей погребков!Друзья,стая преданных псов,кучера и садовники,бедняки, из лозы создающие вина!Наступает великий час,начинается новая эра для мира,и я поздравляю вас,я даю вам новое имя —товарищи!Придите, восстаньте из мертвых,дорогие мои пестуны, ушедшие в небытие.То не дед мой зовет вас —уж давно никакой господин вас к себе не зовет.Узнаёте?Скажите, не бойтесь!Возмужавший,окрепший,вашей преданной службы тридцатилетний свидетель,голос мой, да, да, мой голос зовет вас.Придите!Я зову не затем, чтобы вам приказать, как бывало,канарейке насыпать зерна,напоить королька и щегла,не затем, чтобы вас отругать,что кобыла опять захромала,что домой привели меня поздно из школы — мешали дела.Не затем.Приходите ко мне.Распахнем,распахните ворота в садыи в жилища, которые вы прибирали прилежно,двери винных подвалов откройте,где хранится вино — это вы под навесом давилен его выжимали, —огородов калитки и ворота темных конюшен, где лошади вас ожидают.Распахните,раскройте,садитесьи отдыхайте!Добрый день!Ваша плоть, ваши детипобедили в борьбе отчаянной.Радуйтесь!Пробил час,когда мир меняет хозяина!
Почудилось, что утренний тумансгущается, чтоб спрятать преступленье.Там,там вдали клубились,бесчинствовали испаренья нефти,ее несметных залежей, на цифрыпереведенных, сложенных в подземнойсокровищнице — в сейфах-тайниках.Их заковали в сталь и берегутревниво на глубинах недоступных,глухих, куда с трудом их опустилихудые, изможденные нуждоюи никому не ведомые люди.Нет, это не почудилось, когда явзглянул на небо: спицы небоскребов,экспрессов, мчащихся по вертикали, —я все это увидел, просыпаясь.Там,там вдали, в шальном круговороте,хрустели человеческие кости,и в тягостное громыханье сталиврывался жалкий ропот тростникарастоптанного, табака и кофе,мольба — все никло в нефтяном угаре,охвачено горячкой нефтяною,тонуло в бурном нефтяном прибое.Я видел, как, переодетый в камень,с бесчисленными прорезями окон,перед глазами ширился и роспреступник, как тянулся к облакам он.Я это видел, слышал наяву.Там,там, среди копоти и вихрей пыли,гудел призыв к насилью, грабежу;его глушил моторов гул: суда,отчаливая, шли к чужому небу,на острова. И воздух оглашаланаемников вооруженных ругань.Охрипший голос бушевал над молом,над пальмовыми рощами, над лесомголов и рук, отрубленных мачете.И, жалобно стеная,под стоны собственные низвергаясь в морес затянутых туманом небоскребов,мелькали: Никарагуа,Гаити,с забрызганными кровью берегами.Их завыванья смешивались с воплемВиргинских островов, американцамнедавно проданных на поруганье,с хрипеньем Кубы,Мексики проклятьем.Колумбия,Панама,Коста-Рика,Боливия,Пуэрто-Рико,Венесуэла,чуть видные сквозь испаренья нефти,охвачены горячкой нефтяною,тонули в бурном нефтяном прибое.Все это я увидел, я услышал в густом тумане, и не только это.Нью-Йорк. Уолл-стрит: залитый кровью банк,гангреною разъеденные бронхи;бесстрастных спрутов щупальца, готовыхвсе соки выжать из других народов.Из этих сейфов вышли фарисеи,посланцы ряженые грабежа:Дэньелзы, Кэфри — дула револьверовпо гангстерской наставленных указке.А ты, свобода, где ты? Темь вокруг.Где факел твой, где ореол былой?Ты пала, ты в бесчестии, в грязи.На улицах твоей торгуют тенью.Не терпится, неймется заправиламвражды: вооруженное вторженьеза облака им грезится — чтоб кровьюполить светил нетронутых долины.Америка, я сквозь туман твой слышузамученных тобой народов вопли,их речь, родную мне, их гнев… Запомни:когда-нибудь настанет час расплаты.Когда-нибудь, я верю, все тринадцатьполос твоих, все сорок восемь звездсгорят дотла в огне освобожденья,в занявшемся пожаре нефтяном.