Испить до дна
Шрифт:
И критики наверняка станут наперебой превозносить достоинства ее пейзажей, каких только эпитетов не напридумывают: углядят в них и «глубину постижения мира при внешней сдержанности», и «величие скромности», и другую подобную ерунду.
Не исключено, что иные, гордясь собственной проницательностью, «распознают» в ее холстах веяние трагизма и интуитивное предчувствие безвременной кончины. А то и пуще того: станут доказывать, что в этих простых нежных картинках зашифрована фрейдистская подсознательная тяга к смерти...
Что за чушь
Ничего Алена Вяземская не предчувствовала. И умирать она вовсе не собирал ась.
И если бы сейчас легкие ее не были заполнены соленой морской водой, она бы крикнула во весь голос: «Мне безумно жаль — слышите вы, бумагомараки?! — до боли жаль расставаться и с зеленой травой, и с небом оттенка светлого индиго, и с этим проклятым и безумно-прекрасным морем, настоящий колорит которого я так и не успела уловить».
И еще она добавила бы: «У меня даже не хватило времени понять, какого цвета глаза и волосы у того венецианца, который извлек меня из воды. Блондин он или брюнет? Черноглазый, как большинство итальянцев, или синеглазый? Попроси кто-то написать его портрет по памяти — не смогла бы... Увы, уже никогда и не смогу. И это невыносимо горько... Какие теперь портреты! Меня ждет лишь один—единственный, мой собственный, точечно выбитый кладбищенским художником по фотографии на темном камне, граните или лабрадоре, над датами рождения и смерти. Смерти?!»
И Алена взбунтовалась бы, будь она жива: «Нет, нет, не желаю! Я хотела бы прожить долгую-долгую жизнь. Как мой знаменитый предок. Так что все домыслы, которые вы там, господа критики, про меня насочиняете, — это бред сивой кобылы в яблоках...»
...Увы! Пока, похоже, бредили не критики, а сама Алена. Перед ней проходили видения, до странности отчетливые и последовательные...
...Сивая кобыла в яблоках, гордая нетерпеливая трехлетка, будто присыпанная вдоль холки серебристым инеем, была, несомненно, хороша.
Лошадь даже не пугалась орудийных залпов, будто поле битвы было для нее столь же привычным, как и теплая конюшня.
— Не сумлевайтесь, Петр Андреич, — заверял денщик Ефим, державший лошадь за повод, — подковки у Марусеньки как игрушечки, разве что не серебряные. Я сам кажный гвоздик проверил.
Молодой князь Вяземский и не «сумлевался».
Преданность и добросовестность Ефима были не раз испытаны не только сейчас, а еще в ополчении, во время военной кампании двенадцатого года.
Еще детьми Петя Вяземский и дворовый мальчонка Ефимка вместе играли в Остафьевском лесу, и, бывало, частенько приходилось маленькому крепостному выручать слабенького близорукого «барина» из разных передряг. То из топи его вытащить, то помочь спуститься с дерева, на которое Петя из лихости влез слишком высоко.
А то и оказать хирургическую помощь — отодрать от лодыжки присосавшуюся в речке пиявку, пользуясь непочтительным, однако испытанным деревенским методом: помочиться на мерзкую, раздувшуюся от человеческой
Нет, в Ефиме сомневаться было грешно.
А все же его сиятельство медлил оседлать кобылку Марусю. Голова у него слегка кружилась, а он стеснялся в этом признаться. В двадцать лет так хочется казаться героем!
...Ровно час назад Вяземскому крупно повезло — князь остался цел и невредим, когда под ним неприятельским ядром убило жеребца Чалого.
Седок же был лишь слегка оглушен, но быстро взял себя в руки и, вскочив, бодро заявил, что намерен и дальше участвовать в сражении.
Все бы вроде ничего, да вот досада — старые любимые очки в тонкой золотой оправе разбились.
А те запасные, что привез он с собой к деревне Бородино в сафьяновом футлярчике, были как будто не совсем по глазам. Мутило от них.
От них ли?..
— Да уж не контузило ль вас, Петр Андреич? — забеспокоился денщик. — Вы вроде как под хмельком.
— Ничего, ничего, голубчик, — пробормотал Вяземский, прилагая усилия, чтоб язык не заплетался и речь звучала ясно и отчетливо. — Не под хмельком, а... во хмелю битвы! Не могло меня контузить. Матушка всегда говорила, что я в сорочке родился...
Он убеждал и самого себя, что все в порядке, но отдельные выстрелы отчего-то сливались в ушах в один сплошной гул, похожий на рев водопада, и не понять было, где ружейная пальба, а где канонада. И человеческие голоса слышались словно бы из-под воды, отдаваясь в висках и затылке болезненной пульсацией.
А кругом стоял туман.
С этого тумана, поднимавшегося с низовий реки Колочи и предвещавшего ясный день, началось двадцать шестое августа тысяча восемьсот двенадцатого года.
Но утреннее марево тут же сменилось другим — то были дымы битвы, так и не давшие солнцу засиять по-настоящему.
Теперь же, после падения, все вокруг и вовсе виделось мутно, как сквозь кисейный полог, которым в младенчестве няньки занавешивали его кроватку, чтобы уберечь нежное дитя от назойливых комаров.
— Пойдемте назад, барин, миленький, обопритесь на меня, — попросил Ефим. —Там дохтур, в палатке. Осмотрит вас — целы ль косточки? Вам прилечь бы...
«Он прав, — подумал Вяземский. — Но как я могу! Я русский дворянин, и, пока ноги держат меня, мой долг... Ах, перед кем я, впрочем, бравирую?»
Он зачерпнул пригоршню воды из Колочи и плеснул себе в лицо, надеясь освежиться.
«Боже, умываюсь, а очки забыл снять!»
Речная водица заструилась по стеклам... но она была не чистой, как обычно, а красно-бурой.
«Да, несомненно, я болен, я контужен, я, наверное, совсем плох, вот уже и кровь мерещится», — без всякого волнения подумал Петр.
Но тут Ефим испуганно воскликнул:
— Что вы делаете, ваше сиятельство, тут же упокойники плавают! Ладно б еще наши, русские, а то вон давеча хранцузишку-нехристя к переправе протащило. Нетрожьте эту воду, поганая она!