Исполнитель
Шрифт:
Абхиманью смотрел им вслед.
Дядя сказал:
— Нельзя так сильно любить своих детей.
И папа ответил:
— Из него вырастет хороший воин.
— Люди теряют голову, когда дело касается их детей, – дядя пожал плечами, – а ведь это всего лишь побочные продукты тела…
Храбрец не до конца понимал, о чем они говорят, но слова падали потухшими угольями, от них трава жухла, птенцы высыхали в яйцах…
Он испугался.
…и с пронзительной ясностью ощутил, что в руках у него лук, за спиной – колчан, а в животе огненным нарывом вспухает ярость – страшная, взрослая,
Дядя, словно почувствовав ненавидящий взгляд, впившийся ему между лопаток, обернулся через плечо. Сверкнул улыбкой, и тело Абхиманью вдруг стало войлочным, а голова – пустой и легкой.
Они уходили: огромные ростом, могучие и прекрасные.
Ребенок смотрел им вслед.
Ваю-Ветер шевелил ему волосы, горячие пальцы Солнца пятнали плечи ожогами, но малыш не двигался и ничего не думал.
Вообще.
Он бы так и стоял до вечера, но поблизости беззвучными шагами прошелся охотник на кобр; обернулся, подумал, и тень снова подползла к Абхиманью. Странное дело – на этот раз она была теплой.
— Привет, детеныш! – сказал старший из дядь-близнецов.
— Привет… – угрюмо сказал Храбрец. Глаза малыша предательски блестели.
— Чего глаза на мокром месте? – Накула присел на корточки. – Папу твоего увели?
— Угу…
— Слушай внимательно, – строго сказал Мангуст. – Папу твоего заколдовали. И только ты можешь его расколдовать.
— Как?
— Вот слушай. Для этого: возьмешь кошку. Привяжешь ей к хвосту погремушку. И ночью…
— Но-но! – одернул второй дядя-близнец, возникнув, казалось, из ниоткуда; хотя гуляй Богоравный в одиночестве, было б куда удивительней. – Ты все шутишь, а ребенку может боком выйти… Эй, детеныш! Тебе папа сказал упражняться? Вот и давай.
И они тоже ушли.
Абхиманью долго стоял и силился заплакать, но не мог.
Зато потом, тычась лицом в теплые мамины колени, он отревелся по полной. “Нельзя, – повторял он, захлебываясь. – Нельзя!”
Мама гладила его по черным кудряшкам и вздыхала. Глаза ее были закрыты, как будто она спала.
Потом на минутку заглянула другая мама, скрылась и вернулась с удивительным деревянным слоном, который умел трубить, если его дергали за хвост.
Храбрец слона взял, порассудил и реветь перестал. Обе мамы перевели дух, сообща выгнали его со слоном за двери и стали разговаривать.
Мама-Счастливица пересказала маме-Статуэтке все, что, всхлипывая, мямлил Абхиманью, и добавила: “Конечно, у него с двенадцати лет дети, он их в лицо не помнит…”
“Не могу поверить, что Серебряный…”
“Серебряный для него живым на костер… Глупа я, верно, – проговорила женщина, нареченная при рождении Счастливой, потому что у нее был брат, – ведь я когда-то думала, что он действительно меня любит”.
“Он тебя любит”, – через силу сказала Статуэтка.
“Он женился на мне потому, что не мог жениться на нем”, – ответила мама, и слова ее были полны яда калакутты.
Мамы долго вместе ругались и плакали, а потом решили, что в отношении того, кого их мужу следовало бы любить поменьше и пореже, у них свое, особое мнение.
Храбрец вздохнул и дернул слона за хвост.
Истязаемый слон истошно затрубил.
Кришна прошелся по зале, пересекая косые снопы света. Многочисленные драгоценности вспыхивали и гасли; нежно позванивали в такт шагам крохотные колокольчики с браслетов прекрасного божества.
“Все взгляды были прикованы к его жемчужным зубам и иссиня-черным кудрям”, – пришло на ум сыну Ямы-Дхармы. Поистине так. Он властно притягивает все взгляды, даже если не держит речь перед собравшимися, а дремлет в золоченом кресле, но смотреть ему в глаза невозможно… Не то взгляд Баламута ускользает, не то веки, вдруг отяжелев, опускаются сами собой; глаза режет, будто в них попала песчинка, а зрачки его двумя черными лунами взмывают куда-то вверх…
Мелодичный голос Кришны журчал под сводами, заполняя покои, задумчивое пение флейты скрадывало смысл, и следить за рассуждениями аватара стоило Царю Справедливости упорного труда.
— …жертвоприношение Раджасуйа…
— Чего? – проснулся Бхима. – Какая суя? Куда суя?
Волчебрюхий, по обыкновению, что-то жевал, за ушами у него трещало, и он не вполне сообразил, о чем идет разговор.
Юдхиштхира зажмурился. Баламут снисходительно улыбнулся и разъяснил:
— Твоя задача, мой друг, проста – насовать одному радже, чтоб до смерти помнил, а лучше не пережил…
Волчебрюх алчно ощерился.
— Это я всегда! Кого давить будем?
— Обожди, мой многодостойный брат, – проронил старший, не открывая глаз. – Мудрость твоя, родич, столь велика, что я не уследил за полетом твоей мысли. Какой раджа? Зачем? Не говоря уже о том, что я не вполне уверен в необходимости…
— Воссоединенный.
Словно лезвие палача рухнуло на шею приговоренного, обрубив мысли и звуки.
Стойкий-в-Битве умолк с полуоткрытым ртом, как низкородный, одернутый в собрании.
— Воссоединенный, – негромко сказал Кришна, и в его ровном голосе почудился тайный звон, отголосок застарелой ненависти. – Джарасандха, владыка Магадхи.
— А! – не сочтя нужным понизить голос, вслух припомнил Бхима. – Это который тебя, родич, семнадцать раз име…
Во взоре Юдхиштхиры была любовь.
Арджуна остервенело въехал брату кулаком в бок, и Волчебрюх от неожиданности нашелся:
— …имея превосходящие военные силы, с великим трудом одолевал в битве!
Выпалив это, Страшный растерялся, смутился и умолк.
Царь Справедливости сжал пальцами переносицу.
— Я понимаю твое желание, Джанардана, – проговорил он, – но все же вернемся…
Предмет разговора не располагал к шутовству. Оскорбление, нанесенное братьям во время состязания, дикая и кровавая беготня по лесам с измученной матерью на руках, сверхнелепая история с женитьбой, – вылились в новую затею, куда страшнее и опаснее всех предыдущих.
Кто первым заговорил об этом, Царь Справедливости боялся подозревать. Не оскорбить подозрением боялся: могло выйти, что побуждающий превосходит его в мудрости и проницательности, а о знании воли богов нечего и говорить. Или – того хуже – что сам бог говорит его устами… и тогда в далях грядущего клубились грозовые тучи, пожиратели трупов рыгали от сытости, рвали небосвод заклинания Астро-Видьи…