Исполнитель
Шрифт:
Стойкий-в-Битве очень не любил воевать.
Разумеется, он был возмущен тем, что произошло на арене. Он сочувствовал взбешенному Арджуне и искренне презирал как выскочку Карну, так и двоюродных братьев, вечно носящихся с простолюдинами. Но рваться на престол, когда всесильный Дед Кауравов уже сделал выбор…
— Не я один думаю так, о первый среди мудрецов, – уверил Кришна, – все наидостойнейшие мужи придерживаются того же мнения…
“Разумеется, – подумалось Юдхиштхире, – если придерживаться мнения Баламута есть величайшее из достоинств…”
В землях ариев мог быть только
Чакравартин.
С высокого наречия – Колесовращатель.
В достоинство Колесовращателя царь возводился двумя обрядами – Рождения Господина и Приношения Коня. Оба предполагали немалую военную силу и немалую же казну, но сейчас речь шла о другом.
Воспрещалось начинать великое царское жертвоприношение поперек другого, незаконченного. Со дня на день ожидалось, что брахманы Города Слона объявят о Рождении Махараджи Дурьодханы. Но если благородные мужи засвидетельствуют о совершении должных обрядов Юдхиштхирой – в Хастинапуре могут землю грызть; двух Господинов в одной стране быть не может, не может быть и двух Рождений.
А там Пандавы подумают о приобретении казны и союзников.
И если братья тверды в своем желании подняться на троны из царского дерева удумбара, тверды в намерении из вечно вторых стать вечно первыми – это наилучший и единственный способ.
— Таково мое мнение, – вполголоса закончил Баламут. Расхожая формула прозвучала в его устах жертвенным возгласом, мантрой-заклинанием Яджурведы, связывающей, направляющей, велящей…
— Позволь спросить тебя, о мой многославный родич, украшение царских собраний, – проговорил Юдхиштхира, – почему династические споры Города Слона так занимают тебя?
Кришна изумленно воззрился на него; отражением Баламутова лица глянула на Царя Справедливости четверка младших братьев.
Стойкий-в-Битве сам не понял, с чего вздумал спрашивать. Вроде бы ясно, возрастет могущество родичей Баламута – возрастет и собственное его могущество, и дорога благочестивым детям Панду дружба мудрого аватара, и сердечная склонность взаимна… Но слова о вечно первых и вечно вторых всколыхнули какие-то давние полуугасшие мысли и смутные соображения, что-то здесь…
— Я желаю блага вам всем, – мягко ответил Кришна, оглаживая черный бамбук флейты.
И поймал взгляд Юдхиштхиры.
“Благо есть!” – гремит в запредельных высях. Бесчисленные материальные миры гирляндами украшают пространство; мудрецы тончайшей формы, прославленные аскетическими подвигами, озаренные сиянием своей духовной мощи, возгласили священные гимны…
…стекаются вместе реки, ветры, птицы и песни, радуясь жертвенным возлияниям. Горы взмахивают крыльями и улетают, черные кони с белыми копытами влекут по небу золотую колесницу, возгораются священные огни… Миллионные хоры запели хвалу мудрому Вишну, Опекуну Мира…
“Свасти-ка!”
Царь Справедливости зажмурился до боли в глазных яблоках.
— Я полагаю, что неразумно перечить нашим мудрым родичам в Хастинапуре, – его голос был почти тверд. – Трудно представить себе большую дерзость. Соверши такое кто другой, это означало бы вызов на битву… но наш почтенный дед…
— Он будет счастлив, – ликующе прозвенел аватар, – поистине счастлив узреть лучшего из царей возведенным в достоинство Махараджи! Разве будут противиться тому мудрый Видура и добросердечный Дхритараштра? Только зломысленные и недостойные, погрязшие в пороках, осмелятся возвысить голос против благороднейшего из мужей, царственным достоинством подобного Индре, справедливого, как сам бог Закона!
Сын Ямы-Дхармы закусил губу. Он очень хорошо понимал, как счастлив будет Гангея Грозный и чего стоит добросердечие царственного Слепца. В нем говорил даже не страх – уверенность, что нельзя поступать опрометчиво, ступать на дорогу, ведущую к кровопролитию; бог Закона в душе властно свидетельствовал о Законе. Но почему так трудно, невыносимо трудно возражать… говорить… думать… голова болит…
Поистине, аватару всемилостивого Вишну, Опекуна Мира, лучше знать, что является благом для живущих и как должно поступать, следуя стезе деяний, наиболее достойной для кшатрия…
— Все уже решено, – бросил Арджуна.
— Кем? – кратко спросил старший, подняв глаза, – и выдержал лезвия серебряного взора.
Но под своды зала снова взлетел голос флейты:
— Тобой, мой государь. Тобой и естественным ходом вещей, а также соизволением богов. Разве есть на земле владыка более праведный, более достойный совершить великое жертвоприношение?
— Это самоубийство, – тихо выговорил Стойкий-в-Битве.
— Разве ты не веришь мне? Разве Врикодара, наделенный необыкновенной мощью, и неизменно победоносный Пхальгуна не на твоей стороне? И я также в твоем распоряжении, о блистательный, – поистине, никому не под силу выступить против царя, поддерживаемого столь превосходными, несокрушимыми соратниками…
Флейта журчала и шелестела, убеждала и настаивала, сулила скипетр руке и венец – челу.
Царь Справедливости смотрел на брата.
Серебряный откровенно пропускал мудрствования мимо ушей, разглядывая золоченые завитушки колонн и лениво теребя серьгу в ухе.
Он был заранее согласен.
И это очень не нравилось Юдхиштхире.
— Но прежде чем начинать приношение, воистину следует обезопасить себя, – тем временем согласился Баламут.
“Безопаснее было бы вовсе ничего не начинать”, – мысленно возразил Юдхиштхира и тут же подумал, что ему не хватает отваги перечить аватару. Это было так унизительно, что Царь Справедливости снова закрыл глаза, не в силах видеть лица Кришны, прекрасного, мудрого и недоброго.
— И для того я полагаю необходимым…
Заняться было, по сути, нечем.
Арджуна полулежал в кресле, укрощая глухое раздражение в груди, – слишком уж долго приходилось уламывать старшего братца; обычно податливый, он вдруг уперся ослом, напрочь отказываясь от пути, зримо ведущего к счастью и процветанию.
Серебряный смотрел в сторону, пытаясь воскресить то упоительное состояние, в которое погружался, оставаясь наедине с Кришной: даже пребывание в раю казалось пресным по сравнению с этим.