Исповедь моего сердца
Шрифт:
— Мне тоже, Уоррен, — изнемогая от счастья, говорит Милли, — но чему быть, того не миновать. Как на небесах, так и на земле.
«Бык»: посланник
Несчастная Анна Эмери Шриксдейл: хотя ей всего немногим больше семидесяти пяти, кости ее сделались такими тонкими и хрупкими, что как-то, когда она, поддерживаемая Роландом, прогуливалась, бедренная кость левой ноги буквально переломилась надвое; и настолько острая боль пронзила ее, так страшно было ей думать, что вновь она окажется прикованной к постели, что бедняжка так и не оправилась, она часами лежала в забытьи, безудержно рыдала, бредила, молилась, умоляла Роланда не отходить от нее; а ранним утром 19 декабря 1916 года впала в кому, из которой, судя по словам ее врача, «ей вряд ли суждено было выйти».
— Сделайте все, лишь бы мама выжила. — Роланд места себе не находил. — Но не смейте преступать границы «естественного закона», ни на минуту искусственно не продлевайте страданий несчастной женщины!
Часами Роланд нес бессменную вахту у постели миссис Шриксдейл, домашние это отметили; гладил ее бессильно упавшую руку, говорил звонким, мальчишеским голосом, случалось даже, напевал ей колыбельные, которые она давным-давно пела ему. Потом вдруг вскакивал, требовал принести газеты и что-нибудь поесть, а также несколько бутылок эля — доходило даже до того, что он закуривал сигару прямо в спальне больной! — только потому, естественно, что слишком уж беспокоился за миссис Шриксдейл, беспокоился настолько, что обычная способность к здравому суждению оставляла его (если же врач миссис Шриксдейл делал замечание, Роланд кротко тушил сигару).
В конце концов, это свершилось, как впоследствии высчитали, между двенадцатью и часом ночи 20 декабря: Роланд незаметно вышел из спальни матери и вообще покинул Кастлвуд-Холл, чтобы, к изумлению и ужасу всей Филадельфии, никогда не вернуться.
В то время тщательно держалось в секрете, что Роланд Шриксдейл Третий, любящий и послушный сын, примерный прихожанин, молодой человек, чья застенчивость с женщинами стала притчей во языцех, сразу после возвращения с Запада приобрел совсем иную репутацию в двух-трех веселых заведениях Филадельфии: в заведении миссис Ферли на Кловер-стрит его любовно и даже не без восхищения называли Медведем, а у мадам де Вьонне на Сэнсом-стрит — Быком. Скорее из-за хорошего воспитания, нежели от намерения обмануть кого-то, Роланд обычно назывался в этих заведениях вымышленными именами — Кристофер, Хармон, Адам и т. п., а обстановка там была такова и люди, с которыми он общался, настолько дипломатичны, что лишь немногие (естественно, только мужчины) знали о его двойной жизни.
(Ибо именно это выражение — «двойная жизнь» — вообще-то говоря, грубое и шокирующее, вошло в обиход после того трагического события, которое газеты на всем Восточном побережье в своих аршинных заголовках назовут «Вторая кончина Роланда Шриксдейла»).
Именно туда, в роскошное заведение мадам де Вьонне, направился в ту ночь безутешный Роланд на своем «пежо»; и, как обычно, провел несколько целительных часов в Голубой комнате на втором этаже в обществе двух самых неотразимых красоток мадам де Вьонне, которые впоследствии засвидетельствовали незаурядную силу и неутомимость Быка. То, что бедняга Роланд ни в малейшей степени не выдал подавленности, которую, несомненно, испытывал в связи с болезнью матери, вполне соответствовало, как заявила мадам де Вьонне, безупречным манерам молодого человека; ибо он не принадлежал к числу, увы, немалому, тех зануд, которым почему-то нравится таскать за собой свои беды туда, где о них как раз положено забывать.
После сеанса терапии Роланд попрощался с девушками и мадам де Вьонне, не забыв о щедрых чаевых. Он покинул ее коричневокаменный особняк, воспользовавшись боковым выходом, и направился, укрываясь от снега, мягкими хлопьями падавшего на землю, к оставленному поблизости «пежо». Но не успел он открыть дверцу, как внезапно, настолько внезапно, что он и опомниться не успел, рядом с ним возникли двое — или трое? — мужчин приблизительно его роста и веса, которые крепко ухватили его под локти; он даже лиц их не сумел разглядеть: они надвинули ему шляпу на глаза и прижали руки к бокам.
— Мистер Шриксдейл, — сказал один из них фальцетом, — нас срочно послала за вами Анна Эмери.
— Но… я вполне способен и сам доехать… как раз к ней и направляюсь. — Роланд попытался вырваться. Но второй мужчина, упершись мускулистой рукой ему в подбородок так, что ему пришлось, давясь и задыхаясь, встать на цыпочки, сказал точно таким же тонким глумливым голосом:
— Мистер Шриксдейл! Нас послал ваш давно упокоившийся отец с заданием немедленно доставить вас к нему.
«Алберт Сент-Гоур, Эсквайр»
— Значит, вот как? «…он, человек, шагнул над тесным миром, возвысясь, как Колосс!..» — негромко декламирует Абрахам Лихт, заканчивая свой тщательный туалет и обращаясь к собственному отражению в зеркале в четверть первого пополудни 21 декабря. — Да, именно так, точно.
При помощи ручного зеркала он несколько минут критически оглядывает себя со всех сторон и находит вид удовлетворительным — хотя несколько седых прядей и морщины на лбу при таком освещении в глаза все же бросаются; к тому же, как он и опасался, избыточный вес чуть портит римский абрис его лица. В то же время выходной костюм — в данном случае фрак, высокий французский воротник, бабочка — подчеркивает его врожденный аристократизм и, можно сказать, возвышает дух.
Дух или тлеющий огонь? Через час будущий муж заедет за Эвой Клемент-Стоддард, чтобы сопровождать ее в Лэнгорн-Холл; отметить помолвку миссис Клемент-Стоддард и Алберта Сент-Гоура, эсквайра, там соберется вся Филадельфия.
В назначенный час адмирал Клемент объявит день свадьбы: 30 марта 1917 года.
— Я доволен? Почти. Мне больше ничего не надо? Почти. Я всех победил? Почти.
И я люблю эту женщину.
Глубоко посаженные глаза, в которых мерцает тайна; улыбка, подлинная улыбка Абрахама Лихта на какой-то головокружительный миг накладывается на улыбку Алберта Сент-Гоура.
И увидел Бог, что это хорошо.
В этот момент кто-то звонит в дверь, и слуга Сент-Гоура спешит открыть.
Абрахам Лихт настолько поглощен сегодняшним вечером — апофеозом, или почти апофеозом всего, к чему он стремился на протяжении целой жизни, — что решает снисходительно отнестись к странному поведению дочери на минувшей неделе. Он объясняет частые отлучки Милли из дома, как и ее удивительную рассеянность, своей предстоящей женитьбой. (Ибо, естественно, Абрахам ничего не знает об Уоррене Стерлинге, даже имя молодого человека ему неведомо; не говоря уж о стремительно обретающих форму собственных свадебных планах этого джентльмена и его, Сент-Гоура, дочери — а может, это будет тайное похищение?) «Милли ревнива, Милли опасается будущего, бедняжка, ее можно понять. Но неужели я, отец, брошу ее? Никогда!» Еще он решил выкинуть на время из головы Дэриана… от которого только нынче утром получил неприятное, вызывающее письмо.
(Письмо Дэриана, чего трудно было ожидать от такого послушного и разумного сына, выглядело как непозволительно грубый выпад против Абрахама Лихта, которого он называет «дурным отцом». Дэриан возлагал на него вину за смерть Софи — его и Эстер молодой матери — и, далее, упрекал его в забвении ее памяти. Дэриан явно писал письмо в отчаянии, поспешно нанизывая слова; четырехстраничное послание, написанное на тетрадном листе, кончалось так: «Ты лишил нас матери, ну а я отрекаюсь от всего, что связано с отцом. Клянусь, мы больше не увидимся. Отныне я ни слова тебе не скажу. Я тебе больше не сын — ДО КОНЦА ДНЕЙ СВОИХ.