Исповедь моего сердца
Шрифт:
Но он, похоже, не слышит. Сжимая ее ладони, утешая, он склоняется над ней и прижимает губы ко лбу.
— Говорю же тебе, Розамунда, так тому и быть. Мы любим друг друга, и мы будем мужем и женой. Так нам предначертано.
Нет, думает Розамунда.
Нет,думает Розамунда. Сердце у нее колотится с такой силой, что вот-вот выскочит наружу.
Но теперь она встречает этого человека повсюду, видит из любой точки больничного сада. Стремительно разгуливая по двору в утреннем тумане, она наблюдает, как он взбирается по склону холма, и ей остается только следовать за ним. Видит, как там, за много миль отсюда, он машет ей с заросшего берега быстро текущей широкой реки .
Но нет, она не даст согласия. Потому что он слишком стар — ему за шестьдесят. И не должен он, это с его стороны непрофессионально, неэтично, говорить так с пациенткой. Ласкать, целовать, настаивать. Возбуждать всяческие пересуды среди других пациенток, многие из которых влюблены в него, — Розамунда часто ловит на себе их завистливые взгляды. Девочкой она украдкой входила в спальню родителей (примыкавшую к ее собственной, но двери, на ее памяти, были всегда закрыты) и в их отсутствие с замирающим сердцем шарила по роскошным шкафам, выдвигала ящики, заглядывала даже в ночные столики, то и дело натыкаясь на таинственные и интригующие предметы вроде четок из слоновой кости, затерявшихся в белье матери, маленькой золотой табакерки с чьими-то инициалами в кармане одного из отцовских пальто, потрепанного экземпляра запрещенного романа Кейт Шопен «Пробуждение» в стопке нечитаных, как правило, книг на тумбочке возле маминой кровати. Вот и в кабинете Моисея Либкнехта, куда, обнаружив его открытым, Розамунда зашла как-то во второй половине дня в отсутствие хозяина, она принялась поспешно обшаривать ящики письменного стола, полки, шкафчик с лекарствами в поисках неизвестно чего, она осталась разочарованной, ибо среди его вещей не обнаружилось ничего, что могло бы рассказать об этом человеке, за исключением запаса тщательно завернутых кубинских сигар и маленького черного блокнота, страницы которого были покрыты непонятными карандашными записями; а на книжной полке — Избранных сочинений Уильяма Джеймса… Розамунда, рискуя каждую секунду быть застигнутой Либкнехтом, с колотящимся сердцем, воодушевленная собственной отвагой, перелистала два-три тома, но быстро отложила в сторону, эти книги явно адресованы широкой публике, в том числе и больным. На многих страницах — карандашные пометки, на полях — восклицательные, вопросительные знаки, звездочки. На фронтисписе тома, озаглавленного «Жажда веры», — надпись чернилами: «Истина есть „меновая стоимость“ идеи. Истина — это процесс, происходящий с идеей».
Неужели и впрямь так? Что это, бесстыдный цинизм или американская премудрость? Розамунда поставила том на место и улыбнулась. Насколько легче была бы жизнь, если бы можно было принять эту мудрость. Выбор принципа на любую погоду: как выбор шляпы, перчаток, калош. Как выбор судьбы, которую ты выбираешь сам, а не кто-то делает это за тебя.
От Артура Грилля не было вестей уже много недель, и Розамунда сама принялась писать ему. Одно письмо за другим, покаянные и откровенные . Наконец-то я «исцелилась» от своих несчастных хворостей и готова вернуться в мир.Она пишет отцу и другим родичам, перенося целые абзацы из одного письма в другое, словно это стихи . Простишь ли ты меня когда-нибудь? Мне так стыдно за свое поведение в прошлые годы. Теперь, когда я оправилась, даже объяснить не могу, почему так цеплялась за свою болезнь, словно болезнь это и есть я сама.
Розамунда подписывается, запечатывает конверт и бросает его в почтовый ящик, установленный в конце гравийной дорожки. Персоналу клиники она не доверяет (а почтальону
«Моя дорогая Розамунда,
Вам стоит лишь сказать „да“. Я жду.
В первых числах сентября Розамунда настояла на беседе с доктором Бисом, хотя ее лечащий врач — доктор Либкнехт. Она уделяет значительное время туалету, сооружает прическу с более или менее аккуратным пучком, припудривает бледные щеки, выбирает платье покрасивее и украшения. Попутно ощущая укол стыда за то, что всегда была так равнодушна к собственной внешности.
Она говорит грузному, с черепашьими глазками врачу, что совершенно здорова, вылечилась — как и было обещано.
— И я хочу, чтобы меня поскорее выписали.
Доктор Бис вежливо улыбается, давая понять, что подобные просьбы ему приходилось выслушивать не раз.
— Боюсь, это невозможно, мисс Грилль. Мы отчитываемся исключительно перед вашим опекуном. Ведь это он поместилвас сюда.
— Поместил с моего согласия, — напоминает Розамунда, стараясь сохранять спокойствие. — Согласитесь, это не одно и то же.
— Не сомневаюсь, что ваш отец в скором времени свяжется с нами. Возможно даже, по телефону. Если, конечно, он уже вернулся из Европы.
— А когда он писал вам в последний раз? У меня от него ни писем, ни открыток уже много недель.
— Естественно, клиника рассылает ежемесячные отчеты о состоянии своих пациентов. Очень подробные отчеты. И разумеется, мы рассчитываем и надеемся на то, что опекуны будутне только выполнять свои финансовые обязательства, но и откликаться на наши послания. Но частные письма, если вы об этом спрашиваете, приходят исключительно редко. И уж точно не от такого занятого человека, как Артур Грилль.
— Но что именно вы пишете отцу в своих отчетах?
— Они носят, как вам известно, мисс Грилль, конфиденциальный характер. Могу лишь сказать, что это чрезвычайно детальные и ответственные отчеты.
— Посмотреть можно?
Доктор Бис разводит руками: рад бы, мол, да никак не могу.
— Увы, мисс Грилль. Да вы и сами знаете правила. Повторяю, клиника отчитывается только перед опекунами.
— А если мой опекун бросил меня? — Голос Розамунды начинает звенеть. — Если меня вообще все бросили?
— Да, но вашопекун, мисс Грилль, вас не бросил. И не нужно волноваться. Бухгалтерия мистера Грилля платит исправно, ни единой задержки не было, так что проблем никаких.
Розамунда спокойно усаживается в кресло. На виске у нее бьется жилка. Она уверяет себя, что это не тюрьма, что при желании отсюда можно уйти — можно ли? Время от времени пациенты в более плачевном состоянии, чем она, более агрессивные, совсем отчаявшиеся, бывает, бегут, прячутся в лесу, а через день-другой появляются снова, притихшие, одурманенные медикаментами, вялые, выглядящие так, словно никуда не отлучались и даже не задумывались о такой возможности. Розамунда деловито, словно разговор идет не между врачом и пациентом, а между равноправными партнерами, заявляет:
— Видите ли, доктор, я не больна,я теперь здорова.Как вы с доктором Либкнехтом и обещали. Мне показалось, будто это произошло внезапно, но на самом деле скорее всего процесс выздоровления шел постепенно . Ядействительно здорова, и всегда была здорова. Просто жила с пеленой на глазах, обозлившись на весь свет. У меня было невольное желание сделать больно самому близкому человеку — себе самой. Но теперь мне открылась истина — истина того, что со мной произошло. Моя Воля обратилась против меня, а теперь — как вы и обещали — моя же Воля меня и исцелила. Поэтому я хочу выписаться. Я настаиваю на выписке. Вы обязаны известить об этом моего отца.