Исповедь молодой девушки (сборник)
Шрифт:
– Если это правда, я полна к нему уважения и благодарности.
– Но только если он состоятелен, а ваши дела и впрямь плохи, – добавила Женни.
– У меня не укладывается в голове, что человек, так богато одаренный, с такими широкими взглядами, может оказаться непорядочным, – сказал Фрюманс. – Нет, я боюсь другого: Мак-Аллан слишком порывист, слишком легко воспламеняется – окажется ли он способен на глубокую и прочную дружбу, которую Люсьена надеялась обрести в чувстве Мариуса?
– Знаете, Фрюманс, я так обманулась в Мариусе, что уже не смею доверять собственному суждению. Лучше мне положиться на вас и Женни – только пусть между вами не будет разногласий.
– Что ж, если мне приходится выступать в роли защитника Мак-Аллана, – сказал Фрюманс, вынимая из кармана небольшой бумажник, – вот вам веское свидетельство в его пользу: он написал вашей мачехе и попросил меня отправить это письмо завтра утром. Я получил разрешение показать его вам. Читайте, Люсьена.
Я раскрыла бумажник из русской кожи – Мак-Аллан вложил в него свое послание, чтобы оно дошло до меня в девственно чистом виде и пропиталось запахом, который столь любезен всякому англичанину, а по мне, малоприятен, так как навеки неотделим от образа мисс Эйгер. Вынув и развернув письмо, я с невольной улыбкой прочла обращение:
«Миледи Вудклиф,
маркизе де Валанжи-Бельомбр.
Миледи, я счастлив сообщить, что в точности исполнил ваше поручение и на следующий день по прибытии в Тулон передал все, о чем мы с вами говорили, мадемуазель Люсьене, именуемой де Валанжи. Как и вы, я полагал, что ваши предложения сразу прельстят и покорят особу, мечтающую о свободе и равнодушную к привилегиям дворянства, – так нам изобразили приемную внучку вдовствующей госпожи де Валанжи, ныне покойной. Они были встречены с неожиданным для меня удивлением и неудовольствием. Окончательного ответа мне пока не дали, тем не менее, не предвосхищая его, я занялся рассмотрением всех обстоятельств дела, в твердой уверенности, что, если упомянутая молодая особа достойна уважения, вы не захотите опровергать ее прав на имя, которое она до сих пор носила. Я присматривался к лицу, манере держать себя, повадкам, укладу жизни этой девушки, разговаривал с ней, встречался с ее друзьями, наблюдал за немногочисленными и почтенными людьми, которые составляют ее общество, и обнаружил у них лишь чистейшие чувства, бескорыстную преданность, глубокое уважение или отеческую нежность. Разумеется, у мадемуазель Люсьены есть враги и хулители; во главе их стоит та женщина, которая двадцать лет подряд в письмах доносила вашему мужу обо всем, что происходит в Бельомбре, – женщина, не заслуживающая никакого доверия. Я выяснил, что в молодые годы она пыталась влюбить в себя маркиза, тогда совсем еще юнца, и, навсегда возненавидев госпожу де Валанжи, высмеявшую ее притязания, потом всю жизнь мечтала ей отомстить. Отмечу еще одну подробность: эта особа хотела выдать свою дочь за молодого Мариуса де Валанжи, но он отверг ее авансы – новый повод для ненависти к Люсьене, которую, по слухам, любит ее кузен. Для полноты картины добавлю штрих, без которого портрет упомянутой дамы был бы неполон. Она переслала вам любовное письмо, написанное якобы Люсьеной некоему молодому человеку, живущему по соседству, и обнаруженное, по утверждению вашей корреспондентки, у ее «невинной дочери». Так вот, написала письмо как раз эта самая дочь, а невинна она лишь в том смысле, что не знает или не понимает, как ее безрассудством воспользовалась мамаша. Я сравнил почерки, заставив под каким-то предлогом мадемуазель Люсьену написать в моем присутствии несколько строк, но, заверяю вас, в этом не было никакой нужды. Стиль и орфография девицы вам известны, а мадемуазель Люсьена, которую мы a priori считали вульгарной, дурно воспитанной и лишенной чувства собственного достоинства, оказалась девушкой необычайно образованной, говорящей на нашем родном языке не хуже, чем мы с вами, обладающей большими познаниями, чем многие знакомые нам мужчины, и воспитанной наилучшим образом. Словом, она не только могла бы войти в ваш круг и семью, но сделала бы им честь, так как достаточно ее увидеть, чтобы почувствовать к ней уважение, приязнь и, осмелюсь сказать, проникнуться восхищением.
Труднее было проверить обстоятельство более щекотливого свойства. Вам донесли, что мадемуазель де Валанжи давно неравнодушна к «молодому негодяю – учителю», введенному в дом «мерзавкой служанкой». Меж тем «молодому негодяю» тридцать два года, и он обладает обширными познаниями, высокой нравственностью и редкими душевными свойствами. Он беден, по происхождению простолюдин, но если бы Люсьена избрала его спутником жизни, она нисколько не унизила бы себя, напротив, доказала бы, может быть, высоту своих помыслов и чувств. Впрочем, я знаю ваши взгляды на общественные условности и не собираюсь их сейчас оспаривать. Мне было поручено установить факты – излагаю вам их: «молодой человек» с негодованием отверг клеветническое обвинение в корыстном умысле. Более того – он сообщил мне, что уже давно обручился в присутствии госпожи де Валанжи с «мерзавкой служанкой» – ангелом-хранителем этого дома, олицетворением преданности, разума, прямодушия, трудолюбия и целомудрия.
Я многое могу рассказать вам об этой Женни, о роли, которую она сыграла в жизни мадемуазель Люсьены, о том, какую ценность имеют, с моей точки зрения, ее свидетельские показания. Передо мной раскрыли все карты, и я лишь утвердился в своем мнении касательно вопроса о гражданском состоянии. По первому вашему требованию изложу вам всю правду, как велят мне мой долг и совесть. Не изменил я также взгляд на незаконность завещания, лишающего ваших детей наследства их бабушки. Но все это – вопросы второстепенные, с ними можно повременить, тем более что я принял все меры, дабы оградить права ваших детей. То, что интересует вас в первую голову, вам теперь известно: мадемуазель де Валанжи достойна имени, на которое притязает – с полным, быть может, основанием, хотя доказать это, по моему убеждению, она не сможет. Но вполне возможно, что она будет настаивать на своих притязаниях. По букве закона она ни на что не имеет права, тем не менее, если суд примет во внимание высокую нравственность как мадемуазель Люсьены, так и Женни, тяжба, возможно, затянется. К тому же вам следует принять в расчет общественное мнение, играющее немалую роль во Франции вообще, а в ее южных областях в частности, особенно когда разбираются дела романтические, окутанные покровом тайны. Здесь в ходу множество предположений, недоуменных вопросов, даже шуточек по поводу чудесного возвращения девочки и неодобрительной воркотни иных синих чулок насчет ее неженственного воспитания и эксцентрических замашек вроде верховой езды и одиноких прогулок по пустынным местам, которые у нас в Англии вовсе не кажутся эксцентрическими. Клевета, пущенная вашей недостойной корреспонденткой, распространится – а скорее всего, уже распространилась – среди пошлых мещан и даже в ханжеских кружках здешней аристократии провинциального толка. Но я беседовал с английским консулом, с префектом, с мэром, с командующим нашей флотилией лордом Певерилом, уже десять лет живущим в Йере, с миссис Оук, у которой бывает весь высший свет Тулона, навел справки в Лионе и Марселе, написал в Ниццу и Канн адресатам, указанным мне вами, и уже получил от них ответы. Таким образом, могу заверить вас, во-первых, в том, что самая почтенная и влиятельная часть общества стоит за Люсьену де Валанжи и против ее завистников и клеветников; во-вторых, что слишком ожесточенное оспаривание прав этой особы будет встречено неодобрительно; в-третьих, что тяжба по поводу наследства, затеянная людьми куда более богатыми, чем указанная в завещании наследница, произведет дурное впечатление и очень усложнит положение уполномоченного вами лица.
Полагаю, миледи, что, говоря правду, я лишь иду навстречу вашим добрым намерениям и благородным чувствам. Позволяю себе выразить свою преданность вам, более чем когда-либо почтительную,
NB. Не могу не упомянуть еще доктора Реппа, писавшего вам такие туманные письма. Этот человек лишен характера и нравственных устоев: им верховодит известная вам дама, живущая на мельнице. Позор – но весьма умеренный! – тому, кто дурно помыслит об этом».
LVI
– Ну что ж, – сказала Женни, которая во время своих торговых разъездов выучилась немного читать по-английски, а потом пополнила эти знания в те три года, что я занималась и болтала с мисс Эйгер, – что ж, господин Мак-Аллан – человек достойный и к тому же умный. Сдаюсь, Фрюманс! Подумайте о его предложении, Люсьена, и спросите совета у собственного сердца.
– Хорошо, Женни, спрошу. Но неужели я уже сейчас должна что-то обещать ему через Фрюманса?
– Нет, нет, повремените с этим, – взволнованно сказал Фрюманс.
У меня потемнело в глазах – на секунду я вообразила, будто у него не хватает мужества толкнуть меня в объятия другого. Но заблуждение мое тут же рассеялось.
– Женни, – торжественно продолжал он, – вы знаете, как я вас люблю, но мне хочется еще раз сказать вам об этом в присутствии великодушной девочки, которая дорога нам обоим. Вы моя сестра, моя мать, избранница моего сердца. Препятствия, нас разделяющие, меня не пугают, я готов, если понадобится, ждать еще хоть десять лет, ждать, пока вы не сочтете, что больше не нужны Люсьене. Ее решение может поторопить и вас с окончательным ответом мне, – вот поэтому я и не хочу, чтобы она спешила. Если она счастливо выйдет замуж, ничто уже не будет мешать вам согласиться на мое предложение. Но пусть лучше моя заветная мечта рассеется в прах, чем усыпит во мне совесть и помутит разум. Я должен понаблюдать за Мак-Алланом, узнать все подробности его прошлой жизни, все особенности характера – только тогда я со спокойным сердцем поддержу его притязания. Он доверяет мне. Отложим ненадолго этот разговор, а до тех пор, Люсьена, не избегайте Мак-Аллана, старайтесь понять этого человека. Вы вправе ничего не знать о его планах – не получи вы письма от Галатеи, я промолчал бы о них.
– Но если он спросит, догадываюсь ли я о чем-нибудь, вы ведь не захотите солгать?
– Ради вашего достоинства и независимости я готов покривить душой, моя дорогая. Бывают обстоятельства, когда ложь не такой страшный грех.
– Спасибо, Фрюманс! – воскликнула я, пожимая протянутую им руку. – Спасибо за ваши бесконечные жертвы… Но почему ты, Женни, никак не отзовешься на прекрасные и возвышенные слова, обращенные к тебе? Счастливая женщина, ты пресыщена его необыкновенной преданностью!
– Я отвечу ему при вас, – сказала Женни, – и ничего нового он от меня не услышит. Вы знаете, Фрюманс, что нет мужчины, которого я уважала бы и ценила больше вас. Но я старше годами, много страдала в замужестве, и на душе у меня было бы спокойнее, если бы вы не задумали жениться на мне. Я счастлива и тем, что есть, и ставлю вас так высоко, как только можно поставить человека. Если я вам сестра и мать, вы мне брат и сын. Поверьте, это лучшее из всего, что есть на свете. Если вы и вправду желаете мне добра, не считайте, что брак обязателен для нашей дружбы.
Глаза Фрюманса затуманились, но это облачко быстро рассеялось. Он пожал Женни руку, как прежде пожал мне, и ушел со словами:
– Как вы скажете, так и будет.
Хотя в душе я считала, что Женни жестоко обошлась с Фрюмансом, тем не менее радовалась этому. Что происходило в моем сердце? Всю ночь я не смыкала глаз. Увлечение Мак-Аллана – прихоть ли, истинная ли страсть – пробудило во мне целый мир радужных мечтаний, давно уже, казалось, развеянных. Значит, любовь действительно существует? Не только в книгах, но и в жизни? Пусть Фрюманс одолевает ее, Женни отталкивает, Мариус отрицает, Галатея превращает в пошлость, Мак-Аллан, возможно, преувеличивает, – она все-таки здесь, эта незнакомка, и если положить ее на весы судьбы, она одна перетянет для меня все остальное, все крушения и победы. Напрасно я старалась вычеркнуть даже ее имя из книги своего существования – она без моего ведома и согласия заполнила в ней все страницы. Любовь была причиной ненависти ко мне, любовь – пусть в теории, пусть как некий идеал – стала безымянной целью всех моих стремлений, любовь, тем более громогласная, чем строже я приказывала ей: «Замолчи!» – кричала мне: «Не выходи за Мариуса!», любовь ручалась за преданность Фрюманса, любившего меня по-отечески только потому, что всем сердцем он полюбил Женни, любовь, наконец, переоделась деловым человеком, приняла облик Мак-Аллана и, как водится в старинных водевилях, подсунула мне любовное письмо вместо вызова в суд.
Я солгала бы, сказав, что не была польщена, обрадована, окрылена впечатлением, произведенным моими скромными достоинствами на человека с такой благородной, более того – возвышенной душой. Письмо Мак-Аллана окончательно убедило меня в его неколебимой порядочности. Но могла ли я положиться на прочность чувства, так внезапно возникшего? Моему самолюбию страстно хотелось поверить в это, и оно испытало болезненный укол, когда Фрюманс своими сомнениями попытался спустить меня на землю. Но ведь он сам говорил, что ничего не понимает в страстях такого свойства! Все ли они представлялись ему ничтожными или все-таки существовала одна, которую он считал достойной себя? Одна-единственная, которая была бы достойна и меня?
Я старалась уснуть, убежать от сумятицы мыслей, и моим мозгом завладевали сны, вернее – какие-то смутные видения, но их тотчас рассеивал разум, который желал рассуждать и отказывался подчиняться дреме. Мне являлся Мак-Аллан, он был обольстителен и казался мне еще изящнее и благороднее, чем на самом деле. Я вслушивалась в его слова, еще недавно оскорблявшие меня, потому что их смысл был мне непонятен, а теперь ласкавшие мой слух как самая сладостная музыка. Я живо представляла себе, как он искал в горах встречи со мной и каким убитым вернулся домой, когда я не пожелала его заметить, как он крался за мной по оврагу, а потом, замирая от счастья, смотрел на меня, погруженную в чтение.