Исповедь молодой девушки (сборник)
Шрифт:
– Мне кажется, – ответила я, – вы не можете сказать мне ничего такого, чего не следовало бы знать Фрюмансу и Женни.
– И очень заблуждаетесь, – возразил Мак-Аллан прежним своим тоном испытанного правоведа. – Сейчас перед вами не Мак-Аллан, а адвокат, и у него к вам важное дело. Фрюманс знает, что только вы одна можете решить вопрос, который я собираюсь представить на ваше рассмотрение.
– И вы надеетесь, что я что-то утаю от Женни?
– Не надеюсь, а убежден в этом. Сейчас убедитесь и вы.
Он предложил мне руку, и мы спустились к реке. Там, усевшись рядом со мной под ольхой, Мак-Аллан сказал следующее:
– Вы приняли благородное решение, я его одобряю, а вами восхищаюсь. Тем не менее вам придется от него отказаться. Вы не примете подачек от леди Вудклиф, это само собой разумеется, но, ручаюсь, не станете защищать свои права. Не делайте больших глаз, не смотрите на меня с таким удивлением и недоверием. Сию секунду я скажу вам всю правду, и кто как не вы сможет смело посмотреть ей в глаза и сделать все вытекающие из нее выводы? Если вы доведете дело до суда, ваша дорогая Женни будет скомпрометирована, а возможно, и понесет наказание.
– Что вы такое говорите? Это серьезно?
– Так же серьезно, как серьезно мое уважение, доверие, дружеское участие к Женни. Я адвокат, но прежде всего прямодушный человек, а тот, кто в скором времени заменит меня, будет прежде всего адвокатом. Поймите меня правильно, я вовсе не считаю себя единственным порядочным человеком среди моих собратьев по ремеслу. Слава богу, нас, честных адвокатов, совсем не мало, но когда клиент хочет прибегнуть к букве закона, сулящей ему выгоду, не прислушиваясь к голосу совести или к подсказке добрых чувств, он не станет обращаться к услугам того, для кого и совесть и добрые чувства что-то значат. Он начнет искать – и без труда найдет – ловкого крючкотвора, который готов пренебречь любым нравственным законом. Итак, в ближайшем будущем в Тулоне появится, если уже не появился, очень опасный противник, какой-нибудь продувной французский стряпчий, за спиной которого скорее всего стоит адвокат, съевший собаку на скандальных процессах. Эти люди, которых отнюдь не просили найти путь к примирению с вами, взорвут бомбу, не предупредив вас, не повидав, не попытавшись понять вас и оценить. Им и в голову не придет, что вы можете искренне заблуждаться. Они потребуют в самом что ни есть судейском стиле, чтобы у вас отняли мошеннически присвоенные права: на свете нет ничего безжалостнее законов о гражданских правах и наследстве, и кто вступает в борьбу на этой арене, тот не щадит противника. Не думаю, что возможные попытки опозорить вас достигнут цели, что вы будете признаны виновной в преступном замысле и подвергнуты наказанию. Вся тяжесть судебного преследования обрушится на Женни, и вот она-то, несомненно, будет обвинена в сговоре со своим мужем, сговоре, имеющем цель выдать за наследницу де Валанжи дочь цыганки, быть может, ее собственную дочь. Я заранее могу рассказать вам все эпизоды и перипетии этой судебной драмы. Первым делом Женни начнет собирать всяческие доказательства; тем же займется и Фрюманс, а значит, не на шутку скомпрометирует себя. Я предвижу, что он тоже будет привлечен к делу, и адвокат противной стороны постарается доказать его соучастие, лицеприятно подобрав факты, бросающие на него тень. Но предположим, что случилось нечто маловероятное в нынешних обстоятельствах: Женни и Фрюманс соберут важные свидетельства и неопровержимые показания. Уверены ли вы, что одержите победу только потому, что ваше дело каким-то чудом из сомнительного вдруг стало несомненным? Все неопытные и простодушные люди вроде вас с Женни тешат себя радужной иллюзией, что правое дело нельзя проиграть, но все законники и опытные сутяги скажут вам, что правого суда не бывает. Только тот адвокат наделен здравым смыслом и заслуживает доверия, который твердит своим клиентам: «Главное, старайтесь не доводить дело до суда!» При самом выигрышном деле, при самых проницательных и беспристрастных судьях, самом красноречивом и умелом защитнике, самых несомненных и неопровержимых свидетельствах в вашу пользу, при самом достойном и здравом поведении, короче говоря – при самых благоприятных обстоятельствах вы все равно можете проиграть тяжбу из-за ловко использованного против вас параграфа, из-за какой-то процедурной уловки, из-за непредвиденной случайности, из-за мухи, отвлекшей судей, из-за чего-то невесомого и неосязаемого, что оказалось на весах Фемиды, к великому смущению самых опытных законоведов. Не считаете же вы, что невинных осуждают только по злому умыслу? Уверяю вас, в наши дни такие случаи очень редки, и судья, сознательно выносящий несправедливый приговор, – явление исключительное. Поймите, я оптимист, когда утверждаю, что добро и зло в нашем мире уравновешены. Ни во что абсолютное на земле я не верю и к тому же проиграл слишком много правых дел, чтобы обвинять род человеческий в том, будто он ведает, что творит. Нет, нет, Люсьена, не ведает, поэтому вручать свою судьбу нескольким людям, пусть даже лучшим из лучших, не более разумно, чем выходить в бурное море на корабле без руля и ветрил. Приведите мне хоть одно нашумевшее дело, которое до конца удовлетворило бы совесть и разум всех, кто принимал в нем участие. Я присутствовал при многих разговорах об этих нашумевших делах, и всякий раз заключение было одно: «Полностью истина все же так и осталась нераскрытой». Величайшие преступники, о которых повествуется в преданиях и истории судопроизводства, всегда находят защитников, а самые неопровержимые оправдания всегда оставляют крупицу сомнения. Сколько старых и молодых адвокатов сжимают кулаки при мысли о том, что и тюрьмы и каторга полны несчастными, которых эти адвокаты защищали, которых они с чистым сердцем стали бы защищать и ныне! И для меня, как и для всех, в любом процессе всегда есть нечто скрытое, непроницаемое для людского взгляда – оно-то и дает повод к бесконечным спорам и современников, и потомков.
На этот счет у меня есть твердое убеждение – сейчас изложу его вам. Полностью объяснить преступление невозможно, потому что необъяснима сама его природа. Преступление – это акт безумия. В основе самого ловкого мошенничества всегда лежит заблуждение разума, притупление совести, иными словами – некая пустота. А как ухватить пустоту? Как взвесить то, что не имеет веса? Человек тут бессилен. Вот почему, столкнувшись с подобной пустотой, с подобным отсутствием представления о том, что такое человечность, которое и составляет суть бесчеловечных поступков, люди, обладающие знаниями и мудростью, приходят в волнение, начинают совещаться, ломать себе голову и говорить, говорить, говорить, с единственной целью – разобрать и правильно оценить, то есть доказать и вынести приговор. Что доказать и чему вынести приговор? Доказать, что у слабоумия был разумный замысел? Вынести приговор человеческому рассудку, одержимому безумием? Вы ведь понимаете, что это невозможно. Взять хотя бы ваше собственное дело. Стоит нам вдуматься в него – и вот перед нами возникает человек по имени Ансом, который любой ценой и с помощью самых нелепых способов стремился разбогатеть; человек, который, вместо того чтобы зарабатывать на жизнь, вверяясь здравому смыслу и добропорядочности своей жены, строил какие-то химерические планы, не говоря ей, какие именно, или утверждал, что она все равно их не поймет, – и был в этом прав, потому что не понимал их он сам; человек, который в одно прекрасное утро – я действительно так думаю, Люсьена, – увидев в медленно проезжавшей мимо него карете спящую кормилицу с младенцем на руках, схватил этого младенца, сперва сам не зная зачем, а потом решил оставить его у себя, чтобы получить за него большой выкуп. Но дело оказалось таким рискованным, что, напуганный грозящей опасностью, Ансом махнул на него рукой. Возможно и другое объяснение – то, которое пришло в голову и Женни и контрабандисту: он быстро забыл свой замысел, возникший случайно, плохо продуманный, и занялся другими делами, столь фантастическими, что они привели его под конец в сумасшедший дом. Но, лишенный разума и ясного сознания, этот человек проявлял порой доброту и мягкосердечие (Женни говорила, что он не был ни груб, ни жесток, и она любила его, любит, быть может, и сейчас, поэтому не решается отдать Фрюмансу сердце, уязвленное памятью о пережитом разочаровании). Он позаботился о несчастном младенце, нанял ему кормилицу – первую попавшуюся нищенку, – а потом отвез жене, чтобы та, приняв девочку за собственного своего ребенка, растила ее, пока не изменятся обстоятельства. Бред сумасшедшего – в этих словах вся история Ансома и одновременно подоплека вашей тяжбы. Ничего иного я в ней не вижу.
Но неужели вы думаете, что члены суда, важно восседающие в своих креслах, что адвокаты, которые засучили рукава и приготовились к бою, удовольствуются столь простым объяснением, ведущим к обелению памяти Ансома? Да разве стоило бы для этого тратить столько красноречия, проявлять такую проницательность? Необходимо во что бы то ни стало найти состав преступления, констатировать предумышленное похищение, указать пальцем на виновного. Ансома нет в живых, но у него был сообщник, которого, вероятно, не смогут разыскать; зато под рукой его пособница, которая все знала и помогала Ансому, и эта пособница – Женни. Она единственная, кому это дело все еще сулило выгоду, и вот она приводит ребенка и требует за него мзду. Мы-то знаем, что никакой мзды Женни не приняла, но где тому доказательства? Поверят ли ей ее противники? Женни пошла на службу к госпоже де Валанжи из любви к вам, но, по ее собственному признанию, она получала хорошее жалованье и, как нам известно, не тратила его, чтобы в случае беды вы не остались без средств. Но ведь намерения недоказуемы, а если Женни и докажет свои, от этого ничего не изменится: просто вас обвинят в совместном воровстве.
– Довольно, довольно, господин Мак-Аллан! – взмолилась я. – У меня кровь леденеет от ваших слов.
– Сейчас я вкратце подведу итоги и кончу, – продолжал он. – Будь я адвокатом противной стороны, мои действия не отличались бы от нынешних: я изучил бы местность, прошел бы всю дорогу вдоль Дарденны и обратил бы внимание на крутой поворот этой обрывистой дороги и узкий мостик, по которому, однако, может без труда проехать карета, запряженная спокойными лошадьми, привыкшими к своему вечно дремлющему кучеру. Я не преминул бы заметить, что из открытого экипажа (тут я посетовал бы на многочисленные переделки в устройстве указанного экипажа, который, не будь этого, послужил бы важным вещественным доказательством – я дал себе труд взглянуть на него в вашем каретном сарае), – так вот, я не преминул бы заметить, что из открытого экипажа, едущего по самой кромке дороги или вдоль низкого мостового парапета, спящий младенец мог незаметно свалиться в поток, бурно несущийся внизу, и тогда течение подхватило бы его и унесло, а грозный гул бурливых вод – тут я подпустил бы немного поэзии – заглушил бы его крики, и он, по всей вероятности, навеки исчез бы в одном из тех неисследованных и, быть может, не поддающихся исследованию водоворотов, которыми изобилуют местные реки вообще, а Дарденна в частности. Я счел бы вполне обоснованным предположение, что Ансом или любой другой прохожий с неясным и сомнительным прошлым, на подозрении у полиции, словом – человек, предпочитающий большим дорогам тропы на дне оврагов, стал свидетелем этого несчастного случая. Спасти ребенка он не мог, а звать на помощь не стал – ему вовсе не хотелось выступать потом свидетелем на суде. Раздумывая над неожиданным происшествием и его возможными последствиями, он постепенно сочинил целый роман и рассказал его своему приятелю Бушету, своей жене Женни и ее подруге Изе Карриан. Все это и привело через четыре года к подмене ребенка – это ведь достаточный срок, чтобы ребенок стал неузнаваем! Наконец, я заявил бы, что мадемуазель Люсьена мертва, и это заявление было бы поддержано весьма важным свидетелем; вы о нем не подумали, но ваши противники держат его в запасе. Это ваша бывшая кормилица.
«Она умалишенная!» – воскликнет ваш защитник.
«О да! – скажу я. – Мы это утверждаем и рады, что вы согласны с нами. Дениза сумасшедшая, всегда была сумасшедшей и в припадке безумия выбросила ребенка в реку».
Она припоминает этот случай, винит себя в нем, горько кается в минуты просветления, хвалится, когда сознание у нее затемнено, но никогда уже не отрицает, что все произошло именно так, потому что госпожа Капфорт вдалбливает в нее это убеждение. Оная дама утверждает к тому же, что сравнительно недавно, во время прогулки в той самой карете, Дениза попыталась столкнуть вас в реку. Фрюманс и Мариус были тому свидетелями и не смогут отрицать этого факта. Доктор Репп подтвердит, что мысль убить вас была навязчивой идеей Денизы, таким образом, показания сумасшедшей станут решающими. Итак, маленькой Люсьены нет в живых, а есть маленькая Ивонна, неведомо чей ребенок, которого Женни взяла на воспитание с обдуманным намерением, поскольку, при всей своей молодости и неопытности, никак не могла ошибиться насчет его возраста и принять девятимесячную девочку за свою полуторагодовалую дочку. Короче говоря, я привел бы все мыслимые доказательства незаконности гражданских актов, ссылаясь на кои мадемуазель Люсьена, здесь присутствующая, притязает на имя и наследство госпожи де Валанжи, а в отношении госпожи Ансом потребовал бы наложения денежного штрафа и тюремного заключения, то есть разорения и позора. Возможно, я выиграл бы, возможно, проиграл бы дело, но в случае выигрыша я сказал бы заплаканной мадемуазель Люсьене, или Ивонне: «Вам предлагали спокойную, независимую, свободную от денежных забот жизнь, а вы предпочли удовлетворить свою гордыню и ей в жертву принесли Женни. Пеняйте на себя!» Я кончил, Люсьена, теперь слово за вами.
– Благодарю вас, господин Мак-Аллан, за то, что вы все мне объяснили! – воскликнула я, заливаясь слезами. – Бог свидетель, я никогда и ни с кем не стану судиться.
– Это не всегда в наших силах, – ответил он. – Сейчас вопрос в том, как избежать суда и вместе с тем не пойти на сделку, которая вам так претит.
– Научите, что я должна сделать; как вы скажете, так я и поступлю.
– Надо исчезнуть, чтобы суд вынес приговор в ваше отсутствие; надо покинуть дорогой вам край, любимый дом, верных друзей, которые будут тосковать в разлуке с вами, достойного Фрюманса, уже готового ко всему; надо уехать вдвоем с Женни, которая сумеет заработать на жизнь и себе и вам. Главное – это избавить обеих от жесточайшей борьбы с неведомым исходом. Если никто не будет представлять ваши интересы, значит, не будет и речи противной стороны, обвинительного акта, бесплодных розысков, ненужного скандала. Суд, призванный вынести решение о законности завещания, может это сделать, лишь установив сперва ваше гражданское состояние, а для этого вы должны представить свои доказательства. Но вы отказываетесь это сделать, господин Бартез, посвященный в причины вашего отказа, тоже хранит молчание, следовательно, суд лишает вас всех ваших прежних прав, и процесс не состоится. Удовольствуется ли леди Вудклиф решением суда первой инстанции, которое вы можете опротестовать? Она ведет себя очень неразумно, но все же вряд ли решится пойти на риск проигрыша, продолжая вас преследовать. Впрочем, от разъяренной женщины всего можно ожидать, поэтому нам надо обдумать, как принудить ее отказаться от дальнейших шагов… Но у вас отсутствующий вид. О чем вы задумались?
– О том, как предупредить господина Бартеза, чтобы он не писал леди Вудклиф. Боюсь, он уже составил письмо, и она, оскорбленная моим надменным ответом, решит начать тяжбу, которая скомпрометирует Женни.
– И теперь вы согласитесь принять от нее деньги?
– Да, и все оскорбления, и потерю чести и достоинства – все, что угодно, лишь бы навсегда оставили в покое Женни.
– И ни перед чем не отступите?
– Как я могу отступить, если шаг вперед или назад означает спасение или гибель той, которую я любой ценой хочу оберечь? Ведь есть, наверно, средства сделать унижение не таким мучительным для меня – например, пустить эти деньги на добрые дела. Я осную больницу или открою мастерскую для бедняков и заранее откажусь от всех доходов, потому что, Бог свидетель, никогда в жизни я не возьму ни гроша из денег леди Вудклиф! Надеюсь, вы в этом не сомневаетесь, господин Мак-Аллан!
– Есть путь куда проще и короче, – сказал он. – Согласитесь на все, подпишите, а когда договор войдет в силу, вернитесь во Францию или поезжайте в Англию. У вас сразу отнимут пенсион, и вы с улыбкой будете говорить всем и каждому, что сделали это нарочно.
– Да, да, вы правы! – воскликнула я. – Знаете, я просто забыла, что меня изгоняют из родной страны. Разумеется, я останусь, поселюсь в Помме, Женни выйдет за Фрюманса и вместе с ним займется торговлей вразнос. А я стану присматривать за бедным аббатом, читать ему Эсхила и Платона, продлю ему, сколько возможно, жизнь… Я буду иногда прибегать сюда, смотреть украдкой на этот дорогой мне дом, на сад, на дерево, которое так любила бабушка… А впрочем, зачем? Я и от этого сумею отказаться. Вон там ее могила, ее прах. Их-то у меня не отнимут! Пусть мне воспрещено ходить по ее гостиной, молиться в ее кресле, но я посажу цветы на кладбище, где она спит, и, значит, буду еще ближе к ней. Да, да, это решает все! Только помогите мне, дорогой мой друг, поскорее устроить новую жизнь!