Исповедь молодой девушки (сборник)

Санд Жорж

В моем сердце шла жестокая борьба, оно словно разрывалось на части и восставало на самое себя. Как мне хотелось, чтобы Мак-Аллан был рядом со мной, чтобы он наконец прямо сказал мне о своей любви, чтобы убаюкал красноречивыми и нежными словами на эту волнующую, сладостную тему, опьянил пленительной лестью, внушил и мне чувство, которое опьяняет, покоряет, радует, возносит душу над всеми боязливыми сомнениями и суетной гордыней.

«Любовь не вымысел, – говорила я себе, – она существует на земле. Меня любят – так не пора ли полюбить и мне? Люби я Мак-Аллана так же сильно, как, мне кажется, он любит меня, разве стала бы я вспоминать, что когда-то мечтала внушить, но так и не внушила это чувство другому человеку?»

Как я вознегодовала на

себя при этом воспоминании! Почему оно так занимает меня, так тревожит? Неужели я кокетка, ревнующая ко всем женщинам, даже к Женни? Почему я с такой легкостью готова принести ей в жертву всю мою жизнь, но завидую тому единственному, что мне не принадлежит, единственному, чем я не могу пожертвовать ради нее, – любовью Фрюманса?

Я ужасалась, готова была рвать на себе волосы, расцарапать лицо, вскрыть сердце и уничтожить в нем этого неведомого гостя, этого жука-точильщика, которого не знала, как назвать: завистью, низостью, эгоизмом или страстью.

«У меня испорченная натура, – повторяла я, вспоминая сомнения Мак-Аллана по поводу моего происхождения. – Да, натура, которую одолевают порочные наклонности, как того бандита или ту неведомую цыганку, – кто знает, может быть, она и была моей матерью? Или я просто низменна, тупа и, как Галатея, влюбляюсь во всех знакомых мужчин? Возможно, я была влюблена и в Мариуса. Что я о себе знаю? Как я была самонадеянна, осмеливаясь уважать себя! Теперь я вижу, что достойна лишь презрения. Но так ли это важно, если у меня хватит гордости разумно вести себя, скрыть боль и сделать все возможное, чтобы соединить наконец Женни с Фрюмансом? Словом, сделать обратное тому, на что толкают меня мои дурные инстинкты? Я буду бороться с ними и сумею их победить. Бог мне поможет – он видит, как я стараюсь сопротивляться пороку».

Я долго бродила по ущельям – солнце уже начало склоняться к горизонту. Гору окутала синеватая, отливающая перламутром, уходящая в бесконечность дымка, море вдали было как расплавленное стекло.

«Прекрасный край, хотя, быть может, и не здесь моя родина, – думала я. – Как я любила его, как восхищалась им, как впитывала в себя, с какой любовью исходила вдоль и поперек, не позволяя усталости осилить меня и охладить мой пыл. Но буду ли я по-прежнему любить его, когда придется жить в этих местах одной, когда по моему настоянию уедут дорогие мне люди и в сердце у меня будет пустота, когда исчезнут все надежды, все желания, а вместо них останется только иссушающий долг и ощущение безмерной заброшенности?»

Я приходила все в большее волнение, охваченная яростной, неразумной и всевластной вспышкой чувств, свойственной полуденным натурам: впервые я оказалась в тисках этой роковой силы.

«Понял бы меня Мак-Аллан, – спрашивала я себя, – если бы вдруг оказался рядом со мной и узнал обо всем, что во мне происходит?»

LXI

И в эту минуту я увидела Мак-Аллана. Он вернулся из Тулона, отвел Зани в конюшню и, узнав от Женни, в какую сторону я пошла, отправился разыскивать меня, чтобы отчитаться в делах. Рассказ его был краток: господин Бартез с восторгом принял мое отречение. Разумеется, он не знал, что, согласившись сейчас обеспечить себе безбедное существование, я намеревалась сразу же от него отказаться. Господин Бартез просил меня завтра приехать к нему в контору, чтобы, согласно моему желанию, выправить все бумаги.

– Но что случилось? – спросил Мак-Аллан. – У вас заплаканные глаза. Да вы и сейчас плачете! Вы жалеете о своем решении, Люсьена? Но игру еще можно переиграть: ваши близкие ни перед чем не отступят, и если вы хотите объявить войну, я на вашей стороне. Вы ведь знаете, теперь я ваш верный вассал до последнего вздоха.

– Нет, я ни о чем не жалею и не менее тверда, чем мои близкие. Но я должна знать, вправду ли вы меня так любите, как говорите? Вы действительно хотите на мне жениться, Мак-Аллан? Не молчите, мне пора все знать.

В первую минуту Мак-Аллан онемел, так

он был потрясен, что я первая заговорила об этом: видимо, ему казалось, что юные француженки не столь прямолинейны и предпочитают окольные пути. Но вдруг он все понял.

– Если вы спрашиваете, Люсьена, – с жаром воскликнул он, – значит, собираетесь меня отвергнуть! Да, понимаю! Вы горды и не желаете быть мне обязанной всем. Боитесь, что это увлечение с моей стороны, или просто я вам не нравлюсь… Но вы пока еще так мало меня знаете! Умоляю вас, не торопитесь с ответом. Испытайте меня, сравните со своей мечтой: разумеется, я не выдержу сравнения, но, быть может, помогу вам забыть прежний идеал, предложив новый, не столь высокий, но и не вовсе ничтожный. Что вам сказать? Я верю в себя, но не могу требовать, чтобы сразу поверили и вы. Нет, я не сержусь на вас, Люсьена, хотя мне очень больно. Но я готов и дальше терпеть эту боль. Ничего не говорите, я тоже больше ничего не скажу. Вернемся, я не хочу слышать, что вы меня не любите.

Мы молча направились к дому. Я была мрачна, подавлена, злилась на Мак-Аллана за то, что он все время упрямо прижимал мою руку к груди, словно хотел насильно подчинить своей воле.

– Послушайте, – сказала я наконец, отдергивая руку, – вы все-таки должны узнать правду. В моем нынешнем положении я могу выйти замуж за вас только по страстной любви, иначе мне придется краснеть за себя.

– Знаю, – ответил он. – Значит, я должен внушить вам страстную любовь. Если мне это не удастся, моя будет и вина и расплата. Я предупрежден и вступаю в борьбу куда более серьезную, чем та, которую мне поручили вести с вами, – борьбу за себя, за собственное счастье и жизнь. Да, да, все это я знаю. Мне надо добиться, чтобы вы согласились принять от меня и состояние и имя – вы, предпочитающая отказаться от своего имени, чем принять состояние от врага. Я не враг, но этого мало: мне нужно стать вашим избранником, а я сорокалетний англичанин, к тому же адвокат, и все эти пороки вам не по вкусу, и, значит, я должен от них избавиться. Что говорить, задача нелегкая. Дайте же мне время и проявите хоть немного терпения.

– Вы весьма остроумны, – сухо сказала я.

– Кажется, даже слишком, а вы терпеть не можете остроумцев. В список моих уродств я забыл включить и это. Что еще я опустил? Раз уж мы заговорили о них, перечислите все подряд.

– Самое отвратительное – это способность шутить, когда мне так плохо.

Думаю, у Мак-Аллана чесались руки поколотить меня, но он воздержался, потому что, при моем тогдашнем расположении духа, я немедленно ответила бы тем же.

Он дал понять, что и у него нелегко на душе, а шуткой он только прикрывает боль, но добавил, что продолжает надеяться. Его твердая вера в победу надо мной меня очень уязвила. Под изысканными фразами Мак-Аллана таилась или истинная и сознающая себя сила, или неисправимое фатовство. Но как мне было распознать, что именно? Я была недовольна собой, унижена собственной слабостью, ждала от него бурных излияний, надеялась, что чудодейственные свойства, которыми сама и наделила его, исцелят мое сердце. Притом я не только не помогала ему, но, напротив, обескураживала, возмущаясь, что в ответ на мои резкости он не проявляет гнева, который испугал бы меня, или отчаяния, которое меня бы растрогало.

Люби я его, разве относилась бы к нему с такой нелепой требовательностью? Мне было бы довольно одного слова, чтобы понять его чувства. Все казалось бы мне подлинным и непререкаемым выражением любви, и, как в былые времена, когда Фрюманс старался обойти мои назойливые вопросы, я с легкостью убедила бы себя, что благоразумная сдержанность и есть признак великой страсти. Нет, я не любила Мак-Аллана!

Потом я стала сердиться на него за то, что он так искусно разыгрывает комедию перед Женни. Чтобы как-то принять мое отречение, она во что бы то ни стало должна была поверить в мой скорый брак с Мак-Алланом, поэтому он изображал уверенность, которой, безусловно, не чувствовал. Однако и это я считала дерзостью.