Исповедь пофигиста
Шрифт:
— Добро! Счас достанем.
— Я не в ту сторону съехал — на противоположную, где слив.
— Твою мать! Ты шутишь?
— Нет, серьезно! Я вообще никогда не шучу. Говорил же вчера, на палец протектор из воды торчит.
— А зачем ты выплыл? Зачем не утоп?
— Коль, не знаю. Я плавать не умею.
— Поехали, вытаскивать будешь.
Подъехали. Коля приказывает:
— Лезь!
— Коль, холодно.
— А мне-то что? Давай, блин, лезь, ты же утопил.
— Да я плавать не умею. Я еще воспаление легких получу.
— Но
— Так я же бухой был!
Тогда он достает бутылку самогона и перед моим носом ее взбалтывает. Ну, так, стакан за стаканом, я этот трактор вытащил. Притащили его к палаткам. Я прошу:
— Коля! А может, скажем, что дождь был сильный и его залило?
Он шипит:
— Ну ты, Рыжий, вообще, вместе с трактором и мозги на дне оставил!
Прикатил бригадир. Погода солнечная, а трактор не пашет. Начались разборки, допросы, пытки. Я снова с рацпредложением:
— Слышь, бригадир, давай так, чтоб все было тихо-мирно. Я на покосе работаю даром в счет ремонта, мою зарплату разделите. Сволочи!
Мне этот покос в штуку влетел. Но это еще не все!
Глава одиннадцатая
С этим сенокосом надо было давно кончать. А как кончишь, если, как раб, должен отрабатывать бабки? Но я к этому привычный, потому что всю жизнь, перед тем как что-то заработаю, уже до хрена всем должен.
А когда труд не в радость, особенно хочется поразвлечься. Был на покосе один мужичок, заядлый охотник. Привез из города двадцативосьмимиллиметровую вертикалку. А я тоже полюбил охоту.
— Давай, — говорю, — проверим твой самопал.
Отошли мы от дерева шагов на восемьдесят. Он долбанул, дробь кучно пошла — все дела.
Пошли на охоту, на выдру. Тот, кто видел выдру только в виде воротника на какой-нибудь старой мадаме, тот не знает, что это за умная зверюга. Та, конечно, что на мадаме, — дура-дурой. Но я не об этой, я о той, что в воде плескается. Охотиться на нее нужно ночью, с берега и, конечно, благословясь.
Нет, ты сначала найди ее берлогу и с берега тихо понаблюдай. Это красота! Лас-Вегас, в натуре! При свете луны плывет по реке этакий светящийся треугольнике и во главе угла она, выдра. Плывет, думает о своем и начхать ей, что ты уже совсем замерз, ее поджидая. Ее и после смерти люди вдоль шерсти гладить будут, а тебя, выродка, и при жизни — только против шерсти, да еще так, чтоб выдрать клок побольше.
Но вот она проплывает мимо, и ты забудь, что ты последний на земле-матери придурок, а бей прямо в этот светящийся кончик треугольника. Она — чик! — и останавливается. И все. Подплываешь и забираешь. Она не тонет, потому что тонкая, худая… или жирная, и мех жесткий, как у енота, а иглы, как у дикобраза. Она ведь крыса, ее голыми руками не возьмешь.
У нас тут же на берегу палатки стоят. Когда все заснули, я говорю:
— Сегодня луна справа. Давай переплывем на тот берег и там будем ждать. Она поплывет с той стороны, как всякая умная
Давай! Переплыли, бачим: плывет, волны в стороны гонит. Ну, радуемся, плывет, дура, старушка милая, плыви, как ты плывешь. Счас долбанем и превратим существо в вещество.
Мужик — чмяк-чмяк — два выстрела, четко в кончик. Я на лодку — и вперед, шкуру спасать. Да не свою, блин, выдрину. А лодка одноместная, не весла, а лопасти, ими только щи хлебать. Надувная лодка, детская, с подушкой под жопу. Подплываю… Где? Я дальше. Опять же где? Течением, видно, снесло покойницу. Всяк хочет на своем месте похороненным быть и спасти свою шкуру даже ценой собственной жизни. Гляжу: плавает!
— Есть! — кричу. — Все круто! Образцово-показательно!
Я выхватываю выдру из воды. Темнота совсем черная, что-то рядом булькает. Я — раз! — эту выдру: шерсть мягкая-мягкая. Когда она испортиться успела? Только убили. Но, как экстрасенс, чувствую, что выдра какая-то очень маленькая и густая. Ладно, на берегу разберемся. Может, она чем-то притворилась от страха.
Я на берегу:
— Спички есть?
Глянули на выдру, и у нас копчики отпали: это… не выдра, а собака бригадира! Хрен знает, зачем она пошла плавать ночью. Может, когда-то выдрой была, в прошлой жизни?
— Ты что, — рычу на мужика-охотника, — убийца! Не видел, кого бьешь? Нам за эту дворняжку по пятнадцать суток бригадир влупит прямо тут же, на покосе, или убьет сразу.
Дворняжка-то она дворняжка, а слушалась бригадира с полуслова, с полувздоха и сторожила его и от ондатры, и от всякого зверя, и даже от комаров, то есть гавкала не переставая.
— Догавкалась, — говорю и хочу снять шапку. — Мы ее здесь похороним, без церемоний, а то узнает бригадир… Лодка-то только у нас есть.
Мы эту жертву очень торжественно похоронили. Утром бригадир перво-наперво:
— Где пес? Пес где?!
Он так расстроился, так разбегался, что мой мужик мне заладил:
— Давай ему скажем, пусть на могилу сходит, простится.
— Скажи! А он нас за наше же добро расстреляет, плыть заставит, как выдру, и будет при свете луны охотиться. Сам потерял, сам пусть и ищет.
После сенокоса я получил пятьдесят рублей и талончик на фен. Натягиваешь на голову целлофан и сушишь волосы, как эти… токсикоманы.
На хрен он мне? Я унты хочу натуральные за сто четыре рубля. Но у бати денег не выпросишь, он же думает, что я после сенокоса при больших бабках.
Глава двенадцатая
Господи! За этими сенокосами я совсем забыл о «фазанке». Три года я учился в этом дурдоме и кое-чему даже научился. И мог бы научить батю, если бы он не был таким гордым, а я таким скромным.
После моего случайного, но тем не менее не удавшегося покушения на его жизнь он, по-моему, только и думал, как бы мне покудрявее отмстить. И отомстил, блин! Как Иван Грозный, как Петр Первый. Попросту говоря, убил, растоптал и прах развеял по Стрежевому!