Исповедь Стража
Шрифт:
Большего я не скажу, говорил Ваятель и, отвернувшись, пошел прочь — как плети повисли руки, на плечи навалилась неведомая тяжесть.
Ты пришел из тьмы, сказал Ваятель.
Бесшумно ступая следом за Ваятелем, Курумо размышлял, вслушиваясь в эхо этих слов.
…и несешь в себе тьму.
Артано не вернулся — канул во тьму Сирых Земель и растворился в ней, словно и не было его никогда. И с недоумением, со странным непокойным чувством Курумо осознал, что ему недостает — этого, яростного и порывистого, стремительного в мыслях и решениях. Слишком непохожего на Ваятеля. Как будто лишился цельности, которую едва начал осознавать.
Это было странно. Это было непривычно: непокой. Он размышлял и взвешивал. Приглядывался к другим майяр, все более осознавая свою непохожесть на них.
Ты пришел из тьмы.
Разные — но сотворенные одним Мастером…
Теперь он хотел слушать о Преступившем — но не задавал вопросов, пытался угадать. И только однажды, встретившись взглядом с Той-что-в-Тени, решился.
Кто я?
Сотворенный. — Золотистые насмешливые искры в сумраке.
Он протянул к ней руки жестом мольбы.
Чей я, Высокая?
Ее глаза потемнели — он отступил на шаг, вглядываясь в сотканное из прозрачного сумрака видение: черный вихрь, распахнутые стремительные крылья, ветер — взгляд — протянутая рука -
Кто он? — почти с отчаяньем.
Валиэ отступила в тень — тонула в ней, растворяясь в сумраке и шелесте листвы, — только глаза мерцали, и призрачным звоном-шорохом его коснулось:
— Ты… пришел из тьмы.
Это — Преступивший? Ступающий-во-Тьме? Я — его? Скажи мне!..
Той-что-в-Тени уже не было — только покачивались темно-листные ветви.
И когда непонятное, неуютное чувство, поселившееся в душе Курумо, стало невыносимым, когда он уверился в правильности своей догадки, — майя решился.
Он вплетал камни в золотое кружево. Ему было странно — ожидание какого-то чуда, озарения: наконец он обретет себя. Он не будет больше чужим. Он не будет один. Орудие перестанет быть бесполезным и неудобным. Найдет свое назначение.
И Мастер должен увидеть, увидеть сразу, что орудие это достойно его рук.
Теперь он примет меня. Не может не принять. Я принесу ему в дар — это, ведь это лучшее, что мне удавалось… Я приду и скажу — я твой, орудие твое, творение твое. Я твой — прими меня…
…И вот — долгий путь позади. Он — в огромном прохладном зале, полном теней и бликов. У дальней стены стоит кто-то. Погружен в созерцание непонятного свитка вроде бы белой ткани… Тут по стенам на деревянных полках много этих свитков и еще каких-то предметов, которых майя еще никогда не видел. Тот, у стены, вдруг поднял взгляд. Несколько мгновений смотрел на вошедшего, а потом майя безмолвно опустился на колени, низко склонив голову, не смея поднять глаза.
Великие Валар, что же он сразу на колени-то падает!
Ступающий-во-Тьме, Высокий — в смирении приветствую тебя.
Мгновение Мелькор ошеломленно смотрел на него, потом — нет, не сделал шаг — просто оказался рядом, сжал плечи майя, поднял:
— Встань, прошу тебя.
Он говорил словами — Курумо не умел так, но смысл был ему внятен — он понял, что чем-то прогневал Высокого. Еще не понимая чем, поднял голову, неуверенно заглянул ему в лицо, ища объяснений.
И — оцепенел, не в силах пошевелиться, не в силах сказать хотя бы слово. Он умел понимать и ценить красоту — но это лицо потрясло его больше, чем совершенные лики Валар, больше, чем все, что видел прежде. Что в нем было? — может, какая-то неуловимая неправильность — тень ощущения, которое он еще не мог понять… Была — красота. Чужая. Иная. Непохожая на все, что он знал прежде. Завораживающая и пугающая своей непонятностью.
— Что же ты молчишь?
— Высокий, — с трудом подбирая слова земли Аман, проговорил Курумо, — ты не спросил — кто я…
— Я помню. Ты хочешь знать свое имя?
— Я — Курумо, Высокий…
Гортхауэра он с самого начала отпугнул холодом. За что же он так радушно встречает Курумо?
Борондир ответил мне — представь, что это к отцу пришел с самого младенчества утраченный сын, взращенный и воспитанный чужими людьми. Отец же не бросится к нему сразу же с распростертыми объятиями?
Не знаю. Наверное, не бросится. Но и не станет так надменно с ним говорить, а постарается все же расположить к себе. Да и Гортхауэр явно тянулся к своему отцу — а Мелькор с ним так суров… Так почему же по-иному он встречает Курумо? Ведь он еще дольше пробыл в Валиноре.
Но Гортхауэр не падал на колени… Может, поэтому? Гордый — отпугивает, смиренный же более по нраву Мелькору?
Я — твой. Позволь быть с тобой. Позволь быть — рукой твоей, орудием твоим. Я — твой, твердил он про себя с отчаяньем, а руки его — почти против воли — уже протягивали Преступившему чашу, и все ниже клонил голову Сотворенный, повторяя — прими мой дар, позволь быть с тобой, прими меня, Создатель, прими…
— Для того чтобы быть со мной, не нужны дары, — тихо сказал Вала. Он задумчиво разглядывал чашу — червонное золото, изумруды и рубины, тонкий узор, ножка обвита лентой из алмазов…
Какая-то тень скользнула по лицу Мелькора, и майя, жадно вглядывавшегося в черты своего Создателя, захлестнуло странное неуютное чувство; он сжался под пристальным задумчивым взглядом Валы — и вдруг вскрикнул отчаянно:
— Не гони… Тано!..
Это было — как удар молнии: нежданное, непонятное, неведомое прежде чувство, от которого странно щемило внутри. Он вдруг понял, что не может, никогда не сможет расстаться с Тано. Не сможет быть — без него. Не мог понять, что с ним, почему с ним — так. И все это было — одно слово: Тано.
Он качнулся, словно хотел снова опуститься на колени — Вала удержал его: смотрел в лицо — странно, чем-то похоже на Ту-что-в-Тени; сказал только:
— Как же я тебя прогоню, фаэрни…
Неужели Мелькору приятно такое унижение? И что же это за обожание сразу? Если отец не знает, каким стал его сын, то сын, наверное, тоже не знает, каков сейчас его отец… Эльфы почитали Валар, но никому из них не пришло бы в голову падать на колени и кричать — не отвергай меня. Может, потому, что Валар не «показывали путь», а позволяли эльфам и людям искать самим, лишь помогая в поисках, но не указывая?