Исповедь якудзы
Шрифт:
Он устало вздохнул и протянул мне чашку: — Возьмите, хлебните немного чайку… — И тоже сделал длинный глоток из своей чашки, потом потер ладони и продолжал:
Моя жизнь снова радикально изменилась в год Великого землетрясения [9] , словно встряхнулась вместе с островом. Помню, в тот год весна наступила рано…
Я быстро оправился от болезни и вернулся к своим обычным рабочим обязанностям — как и раньше, развозил заказчикам кокс. А меньше чем через месяц приключилась новая беда.
9
Великое
Синкити по прозвищу Шар и Солдат-Тарокити, которые обычно помогали мне доставлять заказы, неожиданно перестали являться на работу. Я поинтересовался насчет ребят у бригадира, но он ничего толком не знал, да и остальные знали не больше.
Солдат-Тарокити объявился снова дней через десять. Глаза у него запали, щеки ввалились, и вообще он выглядел как человек, который голодает уже много дней.
— Что с тобой стряслось? — принялся выспрашивать я. — Где Синкити?
— Заболел, — вздохнул он в ответ и без всякого предисловия попросил: — Эйдзи, одолжи мне десять иен, если можешь…
— Откуда, черт возьми, у меня возьмется целых десять иен? — опешил я.
— Ну… Я хотел сказать, может, твой дядя сможет занять мне — я обязательно отдам, не переживай… Или потом отработаю…
— Так что там с Синкити?
— С Синкити? — переспросил он. — Бедняга совсем плох…
— Ты что, серьезно?
— Думаю, ему недолго мучиться… Когда человек не жилец — у него лицо меняется, я это много раз видел, так что можешь мне поверить…
Я сразу понял: на этот раз Солдат не шутит, — и согласился ссудить немного денег из тех, что бабушка дала мне на дорогу, когда я уезжал из дома. Но я готов был дать деньги только при одном условии — он отведет меня к Синкити.
Синкити обитал на жалком постоялом дворе с гордым названием “Гостиница „Мэйгэцукан"”, который находился в районе трущоб неподалеку от конторы моего дяди. Такие места люди называют “крысиными норами” — ночлежки здесь втиснуты буквально в каждую пядь земли, а проходы между стенами строений настолько узки, что приходится протискиваться бочком. Можете вообразить, сколько там было напихано жалких ночлежек с вывесками “гостиница”.
Помои и нечистоты выплескивали прямо из дверей, иногда они стекали в сточные канавы по краю дороги, но в узких переулках мерзкая жижа постоянно чавкала под ногами прохожих. Только один раз в течение суток эта безрадостная местность по-настоящему оживала. Рано поутру, еще затемно — когда силуэты домов и людей расплываются в сумраке, сюда приходили вербовщики. Останавливались посреди улицы и кричали:
— Эй — народ! Выходи! — Несколько дюжин оборванцев тут же торопились на призывный клич — шлепали деревянными подошвами по извилистым улочкам и переулкам.
— Требуются грузчики на выгрузку в такое-то место, — объявлял вербовщик. — Кто хочет заработать, поднимите руки!
Руки мгновенно взлетали вверх. Из этой массы вербовщик отбирал для найма самых крепких людей, вызывал их по именам и, когда набиралось нужное количество, небрежно бросал:
— Остальным придется подождать до следующего раза… — И оставшиеся не у дел оборванцы молча разбредались по своим норам.
Вербовщик еще раз сверял число нанятых работников со списком, вкладывал каждому в руку по десять ценов:
— Можете разойтись, только поторопитесь! — командовал он с видом большого босса. — Чтобы все были на месте работы вовремя! Я не потерплю опозданий!
И поденщики торопились прочь, зажав в ладонях монетки. Хотите знать, куда они так спешили? В “обжорку” — грязную мелочную лавочку, торговавшую всем подряд.
Люди, которые ютились в подобных кварталах, были настолько нищими, что денег у них едва хватало продержаться денек-другой, и завтрак был для них непозволительной роскошью. Поэтому вербовщик первым делом выдавал им деньги на покупку еды, иначе истощенным людям было не под силу нормально отработать целый день.
А что оставалось тем, кто не получил работу?
Только одно — сидеть и ждать, когда что-то подвернется…
Неудачников выставляли из ночлежек рано утром. Они жались по обочинам дорог, а когда появлялся вербовщик, враз облепляли его тесной толпой. Если ничего не получалось, они так и оставались стоять на дороге. У них имелась только одна надежда — надежда на то, что завтрашний день будет удачней нынешнего и им перепадет какая-то работенка. Везунчики, у которых задержались еще кой-какие деньжата, шли обратно в ночлежки, а те, кто уже окончательно сел на мель, ночевали на улице.
Что они могли предпринять, если работа не подворачивалась ни на второй, ни на третий день? Ничего. Затягивали ремень потуже и обходились без еды. Топтались по округе, спрятав руки в рукава, даже попить чистой воды было для них большой удачей.
В суровом мире трущоб были фразы, которые никогда не произносили вслух. Первая запрещенная фраза: “Как я голоден!”, вторая, в зависимости от погоды — “Как я замерз!” или “Как мне жарко!” Насчет отсутствия сытости все они, если можно так сказать, находились в одной лодке — так что возникло нечто вроде соревнования — кто сможет справляться с голодом дольше других. Стоило кому-то из здешних обитателей пожаловаться на голод, как он мгновенно становился изгоем, жалким неудачником, у которого попросту кишка тонка против “временных трудностей”. Поскольку несчастные жили на самом пределе человеческих возможностей, даже невинное упоминание о еде могло стать для любого из них последней каплей…
То же самое происходило и с теми, кто жаловался на погоду — жару или холод. Набедренная повязка, изношенная до состояния драной тряпицы, одно-единственное хлопчатобумажное кимоно, надетое прямо поверх голого тела, и маленькое полотенце — вот и все имущество, которым располагал типичный местный обитатель.
Даже зимой, когда ледяной ветер пробирает до костей, оборванцы продолжали топтаться здесь. Кутаясь в жалкие обноски нижнего белья и затрепанные кимоно, они пытались справиться с собой — делали вид, что им вовсе не холодно, что все в порядке, хотя кишки у них в животах гудели от голода, как зимний ветер в узких проулках! Это было единственное проявление гордости, которое им осталось.
Если человек три дня болтается под дождем, лишается последней надежды найти хоть какую-то работу, есть от чего впасть в отчаяние! В животе урчит от голода, голова кружится, и, кажется, ты готов сожрать все что угодно — все, что удастся подобрать у дороги или на помойке! Но здешние люди были не такими — они не позволяли себе опускаться до обычных бродяжек и рыться в мусоре или искать объедки в сточных канавах. Они презирали любого, кто вел себя подобным образом, — считали их опустившимися побирушками.