Исповедь
Шрифт:
Другой документ задел меня гораздо больше, потому что исходил от человека, которого я всегда уважал и постоянству которого удивлялся, жалея об его ослеплении. Я говорю о послании архиепископа Парижского{455} против меня. Мне казалось, что я обязан перед самим собой ответить на него. Я мог это сделать, не унижаясь. Это напоминало инцидент с польским королем. Я никогда не любил грубых споров в духе Вольтера. Я умею сражаться только с достоинством и хочу, чтобы тот, кто на меня нападает, не бесчестил моих ударов, – иначе я не снизойду до защиты. Я не сомневался, что послание это написано в угоду иезуитам; и хотя в то время они сами были угнетены, я узнал в нем их старое правило – губить несчастных. Поэтому я тоже мог последовать своему всегдашнему правилу: оказывая почести титулованному автору, громить его сочиненье, что и сделал не без успеха.
Пребывание в Мотье я находил приятным; и, для того чтобы решить остаться там до конца моих дней, мне не хватало только твердого достатка. Жизнь там довольно дорога, а я видел, что все мои прежние планы разрушены: ведь мне пришлось упразднить мое хозяйство и заводить новое, продать и раздать всю мою мебель и нести большие расходы со времени отъезда из Монморанси. Я видел, как с каждым днем тает мой маленький капитал, на который я рассчитывал. Двух-трех лет будет достаточно,
Уверенный в том, что скоро отношение ко мне изменится и публика, опомнившись, заставит власти краснеть за свое обращение со мной, я старался только растянуть свои средства до этой счастливой перемены, когда у меня будет больше возможности выбрать новый способ существования среди тех, какие мне представятся. С этой целью я снова принялся за «Музыкальный словарь»; он сильно подвинулся за десять лет труда и нуждался только в последней отделке да переписке набело. Мои книги, незадолго перед тем мне присланные, дали мне возможность закончить этот труд; мои бумаги, присланные мне одновременно, позволили мне приступить к воспоминаниям, которым я хотел посвятить все свое время. Я начал переписывать письма в сборник, чтобы он послужил путеводной нитью для моей памяти в отношении событий и дат. Я уже произвел отбор тех писем, которые хотел для этого сохранить. Последовательность их, за период около десяти лет, была непрерывной. Между тем, подбирая их для переписки, я обнаружил в них пробел, удививший меня. Пробел этот был примерно месяцев в шесть – с октября 1756 до марта следующего года. Я отлично помнил, что отобрал много писем Дидро, Делейра, г-жи д’Эпине, г-жи де Шенонсо и других, которыми этот пробел был заполнен, но не находил их. Куда они делись? Касался ли кто-нибудь моих бумаг в течение тех месяцев, пока они оставались в Люксембургском дворце? Это было невозможно допустить: ведь я видел, как маршал взял ключ от комнаты, куда я их положил. Многие письма женщин и все письма Дидро не были датированы; чтобы разместить эти письма по порядку, мне пришлось проставить на них даты по памяти и вслепую; теперь я подумал было, что ошибся датировкой, и вновь перебрал все письма без дат или датированные мною самим, чтобы посмотреть, не найду ли тех, которые должны заполнить образовавшуюся пустоту. Эта попытка кончилась неудачей; я убедился, что пробел действительно существует и письма, без сомнения, похищены. Кем и с какой целью? Вот чего я не мог понять. Письма эти, предшествовавшие моим крупным ссорам и относившиеся ко времени моего первого увлеченья «Юлией», не могли никого интересовать. Самое большее – в них были какие-нибудь придирки Дидро, какие-нибудь насмешки Делейра, уверения в дружбе г-жи де Шенонсо и даже г-жи д’Эпине, с которой я был тогда в самых лучших отношениях. Для кого эти письма могли иметь значение? Что хотели с ними сделать? Только через семь лет начал я подозревать, в чем заключалась страшная цель этой кражи.
Окончательно удостоверившись в этом ущербе, я решил поискать у себя в черновиках, не обнаружится ли и там что-нибудь подобное. Я нашел там несколько таких же пробелов и, принимая во внимание мою плохую память, предположил, что во множестве моих бумаг окажутся и другие недостачи. Я заметил, что недостает черновика «Чувственной морали» и части «Любовной истории милорда Эдуарда». Признаюсь, последнее заставило меня заподозрить герцогиню Люксембургскую. Эти бумаги пересылал мне ее лакей Ларош, и я не представлял себе, кто, кроме нее, мог бы заинтересоваться этим клочком. Но чем мог интересовать ее другой отрывок и похищенные письма, которыми даже при дурных намерениях нельзя было воспользоваться во вред мне, если только не фальсифицировать их? Я ни на одну минуту не заподозрил маршала, зная его неизменную прямоту и неподдельную дружбу ко мне. После долгих и утомительных поисков виновника этой кражи мне пришла более разумная мысль: я обвинил д’Аламбера, который, уже проникнув к герцогине, мог найти способ рыться в этих бумагах и взять из них что ему вздумается как из рукописей, так и из писем, – для того ли, чтобы попытаться устроить мне какую-нибудь неприятность, или чтобы присвоить себе то, что могло ему понадобиться. Я предполагал, что, введенный в заблуждение заглавием «Чувственная мораль», он принял этот набросок за план настоящего трактата о материализме и, как легко себе представить, решил воспользоваться им против меня. Уверенный, что, познакомившись с черновиком, он скоро увидел свою ошибку, и, решив совсем оставить литературу, я мало беспокоился об этих хищениях (это было уже не первым с его стороны [66] ) и примирился с ними без жалобы. Вскоре я думать забыл об этом предательстве, как будто его не существовало, и принялся собирать оставшиеся у меня материалы, нужные для моей «Исповеди».
66
Я нашел в «Элементах музыки» много мест, взятых из моих работ об этом искусстве, написанных для «Энциклопедии»{500} и переданных ему за несколько лет до выхода в свет его «Элементов». Не знаю, принимал ли он какое-нибудь участие в книге, озаглавленной «Словарь изящных искусств», но я нашел там статьи, дословно списанные с моих, и это произошло задолго до того, как те же самые статьи были напечатаны в «Энциклопедии». (Прим. Руссо.)
Долгое время я полагал, что в Женеве компания пасторов или по крайней мере граждане и горожане{456} будут протестовать против беззакония, допущенного в направленном против меня постановлении. Все осталось спокойным, по крайней мере по внешности; наблюдалось всеобщее недовольство, ждавшее только случая, чтобы обнаружиться. Мои друзья или те, кто называл себя так, писали мне письма за письмами с увещанием стать во главе их, уверяя, что со стороны Совета последует публичное извинение. Боязнь беспорядков и смут, которые могло вызвать мое присутствие, помешала мне уступить их настояниям. Верный однажды данной мною клятве никогда не участвовать ни в каких гражданских распрях в своей стране, я предпочел снести обиду и навсегда покинуть родину, чем возвращаться туда при помощи насильственных и опасных средств. Правда, я ждал со стороны буржуазии законных и мирных возражений против правонарушения, чрезвычайно ее затрагивающего. Их не последовало. Те, кто руководил ею, меньше хлопотали о подлинном удовлетворении жалоб, чем о возможности выслужиться. Они строили козни, но хранили молчание, предоставляя лаять сплетникам и ханжам или людям, прикидывающимся сплетниками и ханжами, – тем, кого Совет двухсот выставлял вперед, чтобы натравливать на меня чернь, объясняя эти нападки религиозным рвением.
Тщетно прождав больше года, чтобы кто-нибудь выступил
Этот шаг открыл наконец глаза моим согражданам: чувствуя, что они поступили неправильно с точки зрения собственных интересов, отказавшись защитить меня, они приступили к защите, когда уже было поздно. К моей обиде они присоединили и свои, накопившиеся у них, и сделали их предметом обоснованных представлений, расширяемых и подкрепляемых, по мере того как резкие и грубые отказы Совета, чувствовавшего поддержку со стороны французского правительства, все яснее доказывали намеренье поработить их. Эти пререкания породили разные брошюры, ничего не решавшие, как вдруг появились «Письма с равнины» – сочиненье, написанное с величайшим искусством в защиту Совета, и партия представителей {457} , вынужденная замолчать, была на время уничтожена. Это произведение – прочный памятник редким талантам автора – принадлежало главному прокурору Троншену {458} , человеку умному, просвещенному, большому знатоку законов и устройства Женевской республики. Siluit terra [67] .
67
Земля молчала (лат.).
Представители, придя в себя от первой растерянности, принялись писать ответ и через некоторое время сносно справились с этой задачей. Но все взгляды устремились на меня, как на единственного, кто может вступить в бой с таким противником, имея шансы его опрокинуть. Признаюсь, я тоже так думал; и, побуждаемый прежними своими согражданами, вменявшими мне в обязанность помочь им своим пером в затруднении, причиною которого был я сам, я приступил к опровержению «Писем с равнины» и пародировал это заглавие, назвав свою книгу «Письмами с горы»{459}. Я задумал и выполнил это дело в такой тайне, что при свидании в Тононе{460} с вождями представителей для обсуждения их дел, когда они показали мне набросок своего ответа, я ни одним словом не обмолвился о моем, уже готовом, – опасаясь, как бы не возникло какого-нибудь препятствия при его печатанье, если о нем дойдут хоть малейшие слухи до властей либо до моих личных врагов. И все же мне не удалось избежать этого; мое сочиненье стало известным во Франции до выхода в свет; но мешать его появлению не стали, чтобы не показать мне слишком ясно, как была раскрыта моя тайна. Расскажу об этом то немногое, что мне удалось узнать, и умолчу о своих предположениях.
В Мотье у меня было почти столько же знакомых, как в Эрмитаже и Монморанси; но в большинстве случаев они были совсем другого рода. До тех пор меня посещали люди, имевшие со мной нечто общее в отношении таланта, вкусов, взглядов; пользуясь этим поводом к посещению, они сразу начинали беседовать со мной на темы, о которых я мог с ними разговаривать. В Мотье было уже не так, – особенно с французами. Ко мне являлись офицеры или другие люди, не имевшие никакого вкуса к литературе, по большей части даже не читавшие моих книг, но, по их словам, сделавшие тридцать, сорок, шестьдесят, сто лье с целью увидеть меня, полюбоваться на человека прославленного, очень знаменитого, чрезвычайно знаменитого, великого и т. п. Мне расточали в лицо самую грубую, бесстыдную лесть, от которой я прежде был огражден уважением моих собеседников. Так как большинство этих гостей не удостаивало называть ни своего имени, ни звания, так как их познания не совпадали с моими и так как они даже не заглядывали в мои сочинения, – я не знал, о чем с ними говорить. Я ждал, чтобы заговорили они, поскольку они сами должны были знать и объяснить мне, зачем посетили меня. Нетрудно понять, что беседа получалась для меня не особенно занимательной, хотя для них и могла быть интересной – в зависимости от того, что они хотели узнать; я без всяких опасений, непринужденно высказывался по всем вопросам, с которыми они находили уместным обратиться ко мне, и обычно они уходили, осведомленные не хуже меня обо всех мелочах моей жизни.
Таким путем завязалось у меня, например, знакомство с г-ном де Феном, конюшим королевы и капитаном кавалерии в ее полку, имевшим настойчивость провести несколько дней в Мотье и даже последовать за мной пешком до Ферьера, ведя лошадь в поводу, хоть у нас не было с ним других точек соприкосновения, кроме той, что мы оба были знакомы с м-ль Фель да оба играли в бильбоке. Кроме г-на Фена, у меня было другое, гораздо более необычайное знакомство. Однажды являются пешком какие-то двое, ведя своих мулов, навьюченных багажом, останавливаются на постоялом дворе, сами чистят мулов и выражают желание видеть меня. Этих погонщиков приняли по одежде за контрабандистов; и тотчас же разнесся слух, что ко мне в гости пришли контрабандисты. Уже их манеры при первом обращении ко мне показали, что это люди из другого теста; но, не будучи контрабандистами, они легко могли оказаться искателями приключений, и это заставило меня быть некоторое время настороже. Они не замедлили меня успокоить. Один из них был де Монтобан, называемый графом де ла Тур дю Пен, дворянин из Дофине;{461} другой – Дастье из Карпантры{462}, бывший военный; он спрятал свой орден Св. Людовика в карман, так как не имел возможности выставить его напоказ. Эти господа отличались любезностью и остроумием; беседа с ними была приятна и интересна; их способ путешествовать, так отвечавший моим вкусам и так мало отвечавший вкусам французских дворян, вызвал во мне известную симпатию к ним, которую общение с ними только укрепило; наше знакомство на этом не кончилось: оно продолжается и теперь, и они не раз снова появлялись у меня, однако уже не пешком, – это годилось только для начала. Но чем больше видел я этих господ, тем меньше общих интересов оказывалось у меня с ними, тем меньше обнаруживалось сходства между нашими взглядами, тем менее близки становились им мои сочинения, тем меньше было между нами подлинной приязни. Чего же они от меня хотели? Зачем им было являться ко мне в этом наряде? Зачем оставаться по нескольку дней? Зачем повторять посещенья? Зачем так стремиться быть моими гостями? В то время мне не приходили в голову такие вопросы. Но с тех пор я иной раз задавался ими.