Исповедальня
Шрифт:
Любезность за любезность. В общем, они остались довольны друг другом: такой близости между ними еще не возникало.
— К ужину вернешься?
— Наверняка. Она уезжает шестичасовым.
— Передай привет ее родителям.
Отец помедлил, не зная, пойти ли попрощаться с женой; в конце концов взял с вешалки шляпу и вышел за дверь на крыльцо и залитую солнцем аллею. — Ты часто ходишь сюда?
— Довольно часто, в основном по утрам, если есть свободное время.
На улицах города он тоже предпочитал первые утренние часы, когда наводят чистоту в магазинах и кафе, и нередко перед лицеем заходил на рынок Гамбетты.
Раньше, когда они жили на Эльзасском бульваре, рынок находился напротив их дома, сразу через мостик, и стоило раскрыть окна, как квартиру наполнял запах овощей и рыбы.
Не спеша, словно на воскресной прогулке, они шли вдоль мола, не сговариваясь, останавливались перед каждым судном, долго смотрели на него.
Ему вдруг захотелось подшутить над собой.
— Когда я один, мне случается забывать о времени и, словно передо мной разыгрывается необычный спектакль, я, застыв, смотрю на матроса в шлюпке, который драит белую яхту щеткой и мылом.
— Ты любишь корабли?
— Я без ума от них и знаю их все до одного. Я с первого взгляда вижу, какой ушел, а какой прибыл.
Большинство из них редко выходят в море. Черный кеч [7] , вон там, дальше, принадлежит американскому писателю; его можно увидеть за пишущей машинкой. Он, кажется, знаменит у себя на родине.
Несколько дольше они задержались у огромной, размерами с теплоход, яхты, экипаж которой, без метрдотелей и горничных, насчитывал больше тридцати человек. Каждый год яхта пересекала Атлантику и бросала якорь на Бермудах.
7
Двухмачтовое парусное судно.
— Завидуешь? Андре задумался.
— Нет! В сущности, я не хочу быть богатым: деньги внушают мне страх.
Но не хочу быть и бедным, хотя…
— Продолжай.
— Трудно объяснить. Временами меня охватывает тоска: отказаться от всего, не иметь никаких обязательств, ничем не быть связанным, ни за что не Держаться…
— Тебе не кажется, что в этом есть что-то от литературщины?
— Разумеется. А твои родители богаты?
— Я сказала бы, что отец зарабатывает достаточно, чтобы мы жили безбедно.
— Вот-вот, это и есть предел моих желаний, при условии, что я не стану рабом комфорта и смогу заниматься любимым делом.
— Отец увлечен своей работой. Если бы еще не куча бумаг, которые приходится заполнять!
— Главное, на мой взгляд, свобода. Как сейчас: можно остановиться здесь или чуть дальше и ни перед кем не отчитываться. А вот и мой рыбачок.
— Ты его знаешь?
— Мы никогда не разговаривали. Сколько лет ты ему дашь?
— Сорок-пятьдесят.
— Пожалуй. Во всяком случае, еще не пенсионер. Он не инвалид, не калека. И на вид вполне здоров.
— Почему ты о нем говоришь?
— Потому что, когда бы я ни пришел сюда, утром или вечером, я почти уверен, что найду его на этом самом месте, между Кормораном и смешным маленьким суденышком с двумя шверцами [8] под нидерландским флагом.
Не знаю, почему он облюбовал именно это место, а не какое-нибудь другое. Ведь здесь столько якорей, что забросить удочку не так-то просто.
Андре поискал глазами поплавок.
— Видишь маленькую красную пробку? Представь себе, что ты часами смотришь на нее в надежде, что она дрогнет и разом уйдет под воду.
8
Щверц — деревянный щит в виде плавника, который навешивался на борт мелко сидящих парусных судов для противодействия дрейфу.
— И он что-нибудь ловит?
— Никогда не видел, чтобы он хоть что-то поймал.
Но странно: его увлечение заразительно. Бывает, я минут пятнадцать стою рядом с ним и тоже волнуюсь, когда пробка начинает подрагивать.
И не я один. Иной раз нас собирается трое или четверо. На краю мола есть еще один рыбак, но тот человек серьезный: он ловит на спиннинг и вытаскивает довольно крупную рыбу.
— Ты и за ним наблюдаешь?
Неужели она мило подсмеивается над ним? Он не пытался скрыть от нее свои недостатки, причуды, ребячество. Действительно, порой он вел себя по-детски, несмотря на атлетическое сложение и серьезность в учебе. С ней он чувствовал себя счастливым, но ему в голову не приходило ухаживать — он не видел в ней женщину.
— Странный ты парень, Андре!
— В чем?
— Во всем. Иногда тебе можно дать все двадцать, а порой ты ведешь себя, как один из моих братьев. Хотелось бы мне, чтобы братья были похожи на тебя!
— Потому что они забавляли бы тебя?
— Да нет же, не придирайся. Просто я чувствовала бы себя уверенней.
— Ты и так чувствуешь себя уверенно — с родителями.
Он вспомнил о телефонном звонке накануне вечером, о Буадье в своем кабинете, о матери, вернувшейся из кухни в гостиную и усаживающейся рядом с Франсиной.
— Кому звонишь?
— Андре, мама.
Он вдруг помрачнел, и, как сказал отец, в его глазах сверкнула молния.
— Ты им рассказала?
— Что?
— Сама знаешь что. О встрече в четверг.
— Ты хочешь услышать правду?
— А для чего же я тогда спрашивал?
— Ты не рассердишься на меня?
— Нет, обещаю.
— Да, рассказала.
— Когда?
— Вчера, сразу после нашего разговора по телефону.
— Зачем?
— Я тебя предупреждала: я рассказываю им все.
— Даже если тебя это не касается?
— Но это меня тоже касается.
Он становился все агрессивнее и, продолжая смотреть на корабли, вряд ли действительно видел их.
— Как это?
— Во-первых, ты мой друг. По крайней мере так мне кажется.
— Что же теперь, рассказывать все твоим родителям?
— А во-вторых, здесь и моя вина. Если бы я, заметив твою мать, не вскрикнула, ты и не увидел бы ее.
— Думаешь, так было бы лучше?
— Возможно. Для тебя.
— Но разве это не наша тайна?