Исправленному верить (сборник)
Шрифт:
– Можно не говорить. – Розик поискала глазами вокруг себя, оторвала кусок какой-то картонки, сложила, сунула под дверцу, и та сдалась. – Видимо, все так и есть, мы тут живем.
– У вас входная дверь открыта, – встрял будто только что вошедший полковник, глядя на Нинель. – Что-то случилось?
– Да… Нет! – Старушка вскочила, подняла беретик и, закрыв им лицо, бросилась в ванную.
– У нее шок, – объяснила Розик, – идемте, я вас провожу… И дверь закрою.
– Мужчина! – окликнула Клавдия. – Вы им скажите… Лечиться им надо, обеим… Склерозницы, если не хуже! А Ольга
Зеркальные шкафы все так же отражали друг друга, порождая бесконечность и неся в себе старые шубы и керосинку. Великая тайна бытия, узнав которую закроешь лицо беретиком и заплачешь.
– Ужас, – Розик смотрела в одно из зеркал, – я ужас… и всё ужас… Страшное это чувство – не просто понять, что жизнь кончена, – проглядеть, как она прошла. Как ты стала развалиной… Час назад я не сомневалась, что хороша, что у меня все еще будет.
– Помочь вам выкинуть этот хлам? – внезапно предложил Шульцов.
– Я бы не торопился. – Аркадий Филиппович небрежно провел рукой по дверце, и та открылась, явив набитое шубами-удавленницами нутро. – Здесь многое можно продать, даже не вынося из дома. Сейчас мода на довоенные вещи, а тут есть и дореволюционные.
Розик думала о другом.
– Теперь и мне кажется, что я вас видела, но как-то странно. Так сны вспоминаются.
– Мы играли в кинга, пока моя подруга осматривала вашу соседку.
– Не помню… И помню. Меня эта эвакуация словно в старость швырнула. Не пойму, сплю я или, наоборот, проснулась.
– А твари… То есть ваша собачка и квартирный кот? Где они?
– Я держала собачку? Только не это. Сеттер, английский, был у моего мужа… У меня ведь был муж, я его любила, и я его убила… Как в песенке поп – собаку. Сейчас уже не докажешь.
– Поверьте, мы не собираемся…
– Я о другом, – махнула узкой рукой «Медея». – Это мне, мне не доказать, что я – убийца, а в психиатрическую не хочу… Вы уверены, что у меня была собака?
– Да… Маленькая, ее звали Тантик.
– Глупое имя. Наверное, я после убийства сошла с ума, а сейчас, к несчастью, опомнилась. Вы вернетесь?
– Если вам это нужно.
– Я пока не знаю.
– Вот мой номер.
В бумажнике Шульцова лежал десяток эзотерических визиток, но он положил на полку под реликтовым телефоном институтскую. Последнюю, к слову сказать.
– Вы – смелый человек, – заметил полковник, когда они миновали третий пролет. – Лично я хорошо подумаю, прежде чем сюда вернуться.
– Может, я ошибаюсь, но то, что здесь жило, ушло. Теперь это просто старухи, которые просто плачут…
– Это-то и страшно. – Аркадий Филиппович вытащил сигарету. – Очнуться сразу в старость… Они ведь тоже где-то стояли, пока тут ими жили.
– Скорее всего. В юности мне приходило в голову, что Питер не один, и просвечивает кому-то одно, кому-то другое.
– Вечно курить, глядя на Новую Голландию… И чтобы июнь и сирень. – Полковник усмехнулся. – Ёшкин кот, каких только взяток мне ни предлагали, но тут я почти поплыл. Будь я один…
– Аналогично. – Шульцов вспомнил неожиданную латынь соседа и прозрачный рассвет. – Мне никогда уже не надеть столь безупречных брюк, но вода в Неве стоять не должна – не болото.
– Тоже верно… Я заглянул к Нинели, пока вы занимали старух.
– «И в трещинах зеркальный круг»?
Полковник цитату не опознал.
– Оваловского снимка не видно, но куда интересней, что исчез трельяж. На его месте – комод, пыль на котором если кто и вытирал, то молодая Колпакова. Кстати… – Аркадий Филиппович сделал именно то, о чем хотел напомнить Шульцов. – Валера, ты куда пропадал? Как там у вас? Канарейки не обижают?
Раствор в бутылке с делениями был прозрачным, но следить, как он уходит, Саша могла; девушка смирно лежала на кушетке и глядела на еле заметный овал, а тот потихоньку опускался. Бабуня, когда ей ставили капельницы, боялась, что сестра не успеет повернуть краник и в вену войдет смертоносный воздух. Саша еще в школе узнала, что подобное из-за разницы давлений невозможно, но чужой страх вспомнился отнюдь не из-за желания умереть – девушке мучительно не хотелось возвращаться домой, и, глядя на пустеющую склянку, она почти отрешенно думала, куда идти и где взять денег на цветы.
Всплеск отчаянного неверия прошел, и больше в смерти Дени Саша не сомневалась. Толстый веселый врач объяснил, что у нее друг за другом случилось два шока, после первого она была заторможена, второй ее встряхнул, и теперь она станет не только помнить, но и чувствовать. Саша знала, что он прав, минувший Женский день станет ее вечным кошмаром, границей, разделившей жизнь на две части – никакую серую и бесконечную черную. Дени… Денис Анатольевич мучился происшедшим не меньше и… сделал то, что сделал. Саша понимала, что дело не в ней, просто обман и разочарование стали последней каплей. Думать, что встретил родную душу, и понять, что перед тобой подделка, пародия на твою боль, на твои чувства, а за ней нет ничего, кроме лживой заурядности… Это страшно, это невыносимо страшно и тяжело.
По сути, Дени был убит Гумно-Живицким, а орудием была она, Саша Колпакова. То, что убийца умер раньше жертвы, ничего не меняло.
Вошла сестра, глянула на капельницу, буркнула: «Хватит!» Да, хватит… Саша безучастно смотрела, как вытаскивают иглу и накладывают повязку.
– Голова не кружится?
– Нет. Я пойду…
– Бога ради. – Сестра уже прилаживала на держалку другую бутылку для другого больного.
В коридоре Сашу остановили.
– Вам придется подождать, пока вас не заберут, – сказал человек из полиции. Тот самый, что сидел с ней в кафе. – Вы пережили шок, у вас частичная амнезия.
– Я подписала отказ от госпитализации… Что вам еще нужно?
– За вами едут, и это не обсуждается.
– Мама? – с тоской спросила девушка. – Вы ей все-таки позвонили? Зачем?
– Ваши родственники в известность не поставлены. Вас забирает знакомый.
Пашечка! У него можно перехватить несколько тысяч и узнать про похороны. Некцы и Оваловы – родня… Если Пашечка догадается, неважно. Теперь неважно – смерть перечеркивает многое. Да, она любила Дениса Анатольевича, и что?
– Вы будете ждать?