Испытание веры
Шрифт:
— Это двадцатка, наш самый богатый гейзер. Не самый могучий а именно богатый. Рашшином, как можно догадаться. Здесь и происходит ку-диффузия, или, выражаясь темными словами, разделение козлищ и агнцев. Потом еще и еще, пока не получим рашшинов цвет. Когда б вы знали, из какого сора берем рашшин, не ведая стыда…
— Сора?
— Чего тут, в этой соли, нет! Я даже куплет сочинил: в алхимии точно известно одно: что злато сегодня, то завтра… Впрочем, это не интересно.
— Ну почему — неискренне запротестовал Иеро.
— Потому что предсказуемо. А предсказуемый стих что пресная соль. Вот тут водичка бежит, теряя свои примеси, здесь отдает серу, здесь магнезию, здесь тяжелые соли, и лишь в самом конце рашшин. За год как раз золотник и набирали — прежде. А ныне скудеет вода наша.
Иеро недоумевал, зачем старик показывает ему установку и жалуется на неудачи.
— А кому же поплакаться, как не собрату, — ответил на невысказанный вопрос старичок. — Сверху-то все больше «давай-даваи» шлют, этакие сухие, костлявые «давай-даваи», из которых ни каши сварить, ни избы починить. Великая Кандианская угроза нависла-де над Камляской. Кандианская или Метцианская, как вам больше нравится. Вот и любопытно стало, так ли уж велика угроза.
— Мы — угроза?
— Именно, душа моя, именно! Страшные и коварные мракобесы, гонители живой мысли.
— Это… Это вы о нас?
— А вы, небось, о нас. Темные мастера, утверждающие на земле человеконенавистнические идеи бесноватого Нечистого, разве не так?
— Так, — признал Иеро. Старичок, действительно, словно Катехизис читал.
— Любопытное совпадение — мы-де темные, вы — мракобесы.
— Клевета! Клевета и напраслина! — заступился за Союз Аббатств Иеро.
— Ну, а разве вы не ветвь Римской Церкви? Ветвь, во всяком случае, в историческом аспекте — отросток.
— И что с того?
— А кто великого провидца, теоретика Иномирья Жордано Бруно на костре сжег?
— Но ведь церковь признала ошибку.
— Только признала, и все! А мы, между прочим, не только признали имевшиеся ошибки, но и осудили культ Ин-Ста со всей принципиальностью и прямотой.
— Ин-Ста, — чуть не задохнулся Иеро. — сравнили! Ин-Ста пришел в миролюбивую богобоязненную страну, населенную счастливыми земледельцами, отнял у них орало и подменил его страшным орудием Смерти!
— Было дело, — смиренно склонил голову старичок. — Признаю. Только…
— Какие здесь могут быть «только»? — поспешил развить успех Иеро.
— Только Ин-Ста фигура некоторым образом собирательная, и… — старичок сделал нарочитую паузу, но Иеро не поддался на уловку, не даром в семинарии преподаватель риторики учил искусству спора. Старичок подождал-подождал, да и продолжил:
— И он, Величайший и ужасный Ин-Ста ни кто иной, как реинкарнация Лек-Сия, вашего величайшего пророка!
— Учителя, — механически поправил Иеро.
— Пусть учителя, — легко согласился старичок.
— Не может быть…
— Как не может? Ты, душа моя, труд арабского безумца Аль-Хазреда «Семья Уль-Яна» читал?
— Я… — Иеро смутился. «Семья Уль-Яна» была книгою, для прочтения обязательной, о чем говорилось даже в катехизисе. И одновременно списка этой книги не было в библиотеке Аббатства, и спрашивать о ней было не принято. Даже на экзаменах требовались лишь общие фразы, что-де труд отражает величие жизненного пути Учителя, его беспримерную скромность и прочее и прочее и прочее.
— То-то и оно, — наставительно проговорил старичок. — Единство и борьба противоположностей.
— Диалектика, — кивнул Иеро. Диалектику Универсальная Церковь ценила, и даже порой не ясно было, что важнее — схоластика или диалектика.
— Она самая, — старичок блеснул глазами, с виду весело, а присмотришься — грозно. Или нет? Было в этом старичке что-то фальшивое, что-то? Да все фальшивое, все.
Успокойся, успокойся. Вечное свойство семинариста — малыми знаниями перекраивать карту звездного неба, что он знает о камлясканцах? Что он, собственно, знает о субнави? Третий раз вышел козлик погулять, и давай волков стращать. Тьфу, начал подражать ментальному визави! С кем поведешься, на того и обопрешься.
— Простите, но мы в неравном положении. Вы знаете, кто я, а мне ваше имя неизвестно, — проговорил Иеро учтиво. Учтивый живет, строптивый гниет.
— Верно подмечено. А еще я старый, а ты молодой, ты брюнет, а я седой, — седым старика назвать было сложно, как рыжим или брюнетом, плешь — хоть ножом режь. — Зови меня дядюшкой C`Мирном.
Опять заклекотало в баке.
— Хоть часы проверяй. Пятнадцать бочонков кипяточка. Хорош самоварчик, верно? На весь людской мир наготовит чаю.
— И… И всем эти богатством управляете вы один, — спросил Иеро, чтобы хоть что-то спросить.
Старичок вздрогнул, зыркнул из-под редких бровей, но ответил по-прежнему сладенько:
— Скорее, душа моя, я один не сплю. Все хожу, все прошу — отдай, мужик, мою отрубленную ногу.
Иеро посмотрел на ноги. Обе-две на месте.
— Это у нас на Камляске сказочка такая есть, про медведя. Ему шельма-мужик ногу отрезал, пока тот спал. Проснулся медведь, приладил деревяшку вместо потерянной ноги и давай обидчика искать. Столько путевых мужиков заломал, пока на нужного наткнулся…
— У нас в Канде похожую сказывают. Только не про мужика, а про молодого индейца, Георга — Синюю Птицу.
— Вот видишь, мой юный пер, у нас много общего. Даже сказки. А мы враждуем невесть из-за чего. Добро бы в тесноте жили, так нет: и у вас и у нас людей-то что жиру в постном борще, можно луну идти и никогошеньки не встретить. Зато уж как встретишь, непременно за мечи хвататься нужно.
Иеро пожал плечами.
— Что поделаешь! Мы не хотим повторения Смерти, оттого и сражаемся.
— Удивительно, душа моя. Не хотим Смерти — и убиваем.
— Есть смерть и Смерть.
— А по мне все одно. Ежели ты умираешь, а перед тобою кишки из вспоротого мечом живота, и варвары режут твоих сыновей и срамят твоих дочерей, велика ли радость сознавать, что смерть твоя с маленькой буквы?