Испытание. По зову сердца
Шрифт:
Словно собачий лай, раздались по-немецки выкрики:
«Прекратить! Оставить! Будем стрелять!..»
Запел и Юра.
— Ты что? С ума сошел? — Фомич зажал ему рот, хотя в душе сам вторил эти дорогие ему слова.
Лай карателей не заглушил этот гимн прощавшихся с жизнью людей. И этот одинокий хриплый голос еще звонче подхватили женские и мужские голоса:
Кипит наш разум возмущенный
и в смертный бой вести готов...
— Дедушка, пусти, — рвался к воротам Юра. Но там, за ними, затрещали выстрелы, и пение захлебнулось.
На третий день дошла очередь и до Юры, Фомича и Агриппины. Рано утром коровник оцепили солдаты, распахнули ворота, но почему-то не вошли, видимо, побоялись вони. Потом, спустя примерно полчаса, ввалились во главе со старшим, и переводчик прокричал:
— Выходи строиться! Кто не может идти, остаться на месте!
Фомич и Юра, зная, что значит остаться на месте, подхватили Агриппину под руки.
— Тетя Гапа, поднимитесь. Идемте.
— Поднимитесь, милая. Оставаться нельзя, расстреляют, — шептал с другой стороны Фомич.
Обессиленная Агриппина идти не могла и, отстраняя рукой спасителей, сказала:
— Там все равно смерть. Так что оставьте здесь. — Но почувствовав их смятение, ставших ей близкими, она поднялась и даже в воротах прошла самостоятельно.
Шли длиннющей колонной на восток, казалось, к фронту, так как с каждым километром все сильнее и сильнее доносилось ухание выстрелов и разрывов, да все чаще и чаще стали попадаться солдаты.
Шагали часов семь, теряя по дороге обессиленных одноколонников. С такими конвоиры расправлялись по-фашистски: упавшего вытаскивали на обочину и, пропустив колонну, почти на глазах последних ее рядов в упор расстреливали.
Каждая такая смерть до боли в сердце потрясала Агриппину, и стоило больших усилий окружающим, чтобы она сама не бросилась под пули автомата.
И вот когда на горизонте появилось селение и когда всем казалось, что наступил конец дорожным мучениям, конвоиры оттащили с дороги упавшую старушку и тут же ее расстреляли. Это была та капля, которая переполнила страдание Агриппины, и она схватилась за сердце и пронзительно вскрикнула: «Люди! Что вы стоите? Спасите...» — и тут же рухнула на дорогу.
Юра, Фомич и все, кто шел поблизости, бросились к ней, но она была неподвижна, лишь странно выпученные глаза, казалось, все еще кричали: «Люди! Спасите ее!»
— Тетя Гапа, встаньте, милая тетя Гапа, очнитесь, — заливаясь слезами и умоляя, тормошил ее Юра.
— Она, малыш, уже не встанет, — грустно промолвил один из идущих в колонне и отпустил ее руку. Рука Агриппины словно плеть шлепнулась на дорогу. — Идемте, друзья, а то кокнут, — кивнул он на спешивших к ним конвоиров и со всей силой оторвал Юру от Агриппины и толкнул его в строй.
Не прошло и полчаса, как колонна вошла в осиротевшую деревню. Черная надпись на дощатом щите — «Сборный пункт». Люди, сумрачные, прижавшись к стенам домов (в дома их не пускали), безмолвно ждали своей страшной участи.
Ивану Фомичу показалось, да не только ему, а и многим, что кто-то сюда несется на чем-то тарахтящем и что вот-вот влетят автоматчики и всех до единого постреляют. И народ заметался: кто бросался за углы домов, кто рухнул наземь, а Фомич ногой отодвинул в боковой обшивке крыльца доску и туда толкнул Юру... Но тут раздался выстрел, за ним и команда: «Встать! Ни с места!..» И люди, хотя ничего не поняли, послушно поднялись и замерли.
В деревню въехали два мотоцикла с колясками, в одной из них сидел офицер, он что-то передал старшему колонны, и тут же конвоиры, выставив автоматы, стали теснить людей в глубину селения, так как сюда двигалась другая колонна таких же обездоленных людей. Наконец колонна втянулась в ворота. Переводчик скомандовал, чтобы старшие подтянули к нему поближе и поплотнее людей, а сам забрался на сотворенное солдатами из ящиков и досок возвышение и объявил:
— Конвоируемые! До пяти вечера свободны. Можете гулять, петь, плясать, но в пределах изгороди. К проволоке не подходить. Кто подойдет к ней ближе десяти метров, будет убит. В жилые дома не входить. В пять вечера всем быть на своих местах размещения и до шести утра не выходить. По вздумайте бежать. За каждого удравшего расстреляем десять.
— Слышал? — задержал Фомич Юру, порывавшегося к колодцу. — А ты бубнишь: «Бежим!» Под проволокой схватят не только тебя и меня, но и еще десяток невинных расстреляют. Так что об этом ты и думать не моги. Ну, чего ухмыляешься-то? Плакать надыть.
— А то, что странно. Нас на смерть ведут, завтра, наверное, кокнут, а вы бежать боитесь. Так лучше под проволокой погибнуть, чем смирненько идти на расстрел. — И Юра направился к колодцу, за ним поплелся и Фомич.
Журавль, скрипя, то и дело опускался и поднимался, а народ все прибывал и прибывал, создавая вокруг колодца плотное кольцо. Крик и брань пробивавшихся к воде заглушали добрую речь терпеливых.
Юра, воспользовавшись толкотней, пробился вперед, как раз в руки солдата. Тот свирепо его оттолкнул в очередь и тут же стал пристраивать ему в затылок всех тех, кто попадал ему под руку, так он было пихнул и Фомича, но голос Юры остановил его:
— Дедушка! Сюда, сюда!
— О, гросс фатер! Гут! — добродушно улыбнулся солдат и толкнул Фомича к Юре. Этот малозначительный поступок немца на фоне прошедших за последние сутки зверств вызвал удивление не только Фомича, но и всей тысячной толпы и еще больше расположил людей к этому солдату, когда он взял из хвоста очереди девочку, за плечо которой держался слепой подросток, подвел их к колодцу и сам из бадьи напоил их.
Юра не спускал с этих ребят глаз. Что-то в них было знакомое, близкое, и, напрягая память, он непроизвольно пробормотал:
— Дедушка, смотрите, смотрите...
— Видно, Юрок, и среди фашистов есть человеки, — ответил Фомич.
— Нет, дед, — сурово оборвал Фомича стоявший сзади него старик. — Фашист не может быть человеком. И его добро — жало змеиное.
— Да я, дедушка, не о солдате, а о ребятах, — не глядя на него, пояснил Юра. — Дедушка, да это же Ваня. Ну да, Ваня. Ваня Валентинов. А эта девочка — Дуся. — И возбужденный радостью, что вспомнил, помчался прямо к ребятам, уже шагавшим от колодца.