Шрифт:
Николай Иванович Алексеев
Испытание
Роман
Автор — участник Великой Отечественной войны, генерал-майор инженерных войск в отставке.
В романе
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тяжело вздыхая, паровоз тянул в гору.
Нина Николаевна проснулась и взглянула на сына. Сквозь полумрак предрассветных сумерек разглядела голые Юркины ноги, торчавшие из-под сбившегося одеяла. Она протянула руку и поправила одеяло.
Раннее утро медленно проникало в самые сонные уголки купе. На голубом линолеуме стен появились очертания лилий. В дверном зеркале поплыли позолоченные солнцем облака. На карнизах ярко заблестела полировка.
Нина Николаевна встала, причесалась и вышла в коридор. Остановилась у окна, прикоснулась лбом к приятно холодному стеклу.
Поезд пошел под уклон. За окном пробегали поля и рощи. А деревья, стоявшие близко к железнодорожному полотну, зачастили так, что стало больно глазам. Нина Николаевна невольно опустила веки и задумалась. Беспокойные мысли унесли ее в Москву, к дочери Верушке. Ей вспомнилась их последняя встреча на Москве-реке. Вера была тогда веселая, загорелая, в синем купальном костюме. Вот она хлопнула подругу по плечу, и девочки наперегонки помчались к вышке.
Верушка взбежала по лестнице на самую верхнюю площадку, встала на конец доски, присела, мягко распрямилась и, широко раскинув руки, на мгновение словно повисла в небе...
Нина Николаевна вздрогнула и открыла глаза.
За окном промелькнул семафорный столб, зашипели тормоза, колеса вагона звучно загрохотали на стрелках. По коридору пробежал сухопарый проводник, постучал в крайнее купе.
— Толочин! — выкрикнул он.
Из купе выскочил заспанный толстяк и спросонья натолкнулся на Нину Николаевну.
— Разрешите, гражданочка, — приподнял он шляпу, — мы с вами, наверное, не разойдемся.
Нина Николаевна не ответила — ей было неприятно, когда намекали на ее полноту — и вернулась в купе.
С верхней полки свесилась седая голова Якова Ивановича.
— Какая станция? — охрипшим со сна голосом спросил он.
— Толочин.
Яков Иванович прокашлялся, натянул на плечи одеяло и повернулся к стенке.
Юрка что-то промычал во сне и зачмокал губами. Нина Николаевна поцеловала смешно завихряющиеся на его затылке белесые волосы, шепнула: «Разноглазенький ты мой...» — и, прижавшись к его теплой щеке, уютно устроилась рядом.
В купе снова стало тихо. Лишь равномерно постукивали колеса, на окне жужжала муха, да стакан тонко позванивал о стеклянную пепельницу. Нина Николаевна протянула руку, отодвинула надоедливый стакан. Вдруг в дверь постучали.
На пороге появился рослый полковник-кавалерист. Он поздоровался и поставил на свободное верхнее место небольшой чемодан.
— Далеко ли? — спросил он у Нины Николаевны, поглаживая сложенными в щепотку пальцами темно-русые буденновские усы.
— До Белостока, а там машиной до Бельска.
— А мне недалеко, всего часа два до Минска. Извините, что ворвался в ваше сонное царство...
Новый пассажир достал из кармана портсигар и вышел в коридор. Нина Николаевна перед зеркалом стала торопливо приводить в порядок свою прическу.
— Кто сел? — спросил Яков Иванович, и в зеркале отразился его профиль; короткие, зачесанные назад волосы, большой лоб, прямой нос с чуть припухлыми очертаниями ноздрей, подстриженные усы.
— Ваш брат военный.
— Какую мы станцию проехали?
— Через два часа Минск.
— Пожалуй, можно еще часик поваляться!
Из коридора донесся чей-то басовитый голос. Он показался Якову Ивановичу знакомым: «Добров?» Яков Иванович вспомнил, что Добров действительно служил где-то в этих краях. За дверью снова зазвучал тот же властный бас: «Такой народ нынче растет: не ценят свою профессию. Легко, без жалости с ней расстаются...»
«Ну, конечно, Добров!» — подумал Яков Иванович. Эту фразу он уже не раз слышал от него.
Весной они встретились на полпути от Слуцка до Минска. Добров и ехавшие с ним всадники были запорошены мартовским липучим снегом, и Яков Иванович не сразу узнал его, но, приглядевшись, остановил «газик» и окликнул конного:
— Иван Кузьмич?
Всадник поднял руку, приказывая следовавшим за ним остановиться, и резко повернулся к Железнову. С бурки большими хлопьями посыпался на землю снег.
— Здорово! Куда путь держишь? — приветствовал его Яков Иванович.
Лицо Доброва было мрачнее тучи.
— Куда? Да в штаб округа!.. — И Добров длинно, с кавалерийским вывертом выругался.
— Чего ради?
— Да вот кавалерийскую дивизию в мотострелковую превращают. Конника в «пяхоту» переделывают. — Он презрительно усмехнулся, выговаривая «в пяхоту», сдернул с головы папаху и шлепнул ею по голенищу, обдав Железнова мокрым снегом.
Конь вздрогнул и подался вперед, но Добров сдержал его и, хлопая по мокрой, дымящейся паром шее коня, ласково приговаривал:
— Ну, ну! Что ты, дурак, шарахаешься? Никому тебя не отдам!..
— И зачем же в такую даль на коне?
— Затем, что коня ни на что не променяю!
Яков Иванович начал было развивать перед этим заядлым кавалеристом мысль о том, что теперь век моторов и рано или поздно слезать с коня придется, но Добров сокрушенно покачал головой:
— Хороший ты был, Железнов, до академии командир, а теперь — никуда!.. Набекрень она тебе мозги поставила. Не от души, а от учености говоришь. Душу конника тебе не понять! — И, выругавшись по своему обыкновению, добавил: — Это ты мог легко расстаться со своей специальностью сапера... А конник коня и клинок не променяет на паршивый гудок. — Он ткнул пальцем в сторону машины, шевельнул поводом, качнулся в седле, и конь послушно пошел рысцой...