Шрифт:
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Тяжело вздыхая, паровоз тянул в гору.
Нина Николаевна проснулась и взглянула на сына. Сквозь полумрак предрассветных сумерек
Раннее утро медленно проникало в самые сонные уголки купе. На голубом линолеуме стен появились очертания лилий. В дверном зеркале поплыли позолоченные солнцем облака. На карнизах ярко заблестела полировка.
Нина Николаевна встала, причесалась и вышла в коридор. Остановилась у окна, прикоснулась лбом к приятно холодному стеклу.
Поезд пошел под уклон. За окном пробегали поля и рощи. А деревья, стоявшие близко к железнодорожному полотну, зачастили так, что стало больно глазам. Нина Николаевна невольно опустила веки и задумалась. Беспокойные мысли унесли ее в Москву, к дочери Верушке. Ей вспомнилась их последняя встреча на Москве-реке. Вера была тогда веселая, загорелая, в синем купальном костюме. Вот она хлопнула подругу по плечу, и девочки наперегонки помчались к вышке.
Верушка взбежала по лестнице на самую верхнюю площадку, встала на конец доски, присела, мягко распрямилась и, широко раскинув руки, на мгновение словно повисла в небе…
Нина Николаевна вздрогнула и открыла глаза.
За окном промелькнул семафорный столб, зашипели тормоза, колеса вагона звучно загрохотали на стрелках. По коридору пробежал сухопарый проводник, постучал в крайнее купе.
– Толочин! – выкрикнул он.
Из купе выскочил заспанный толстяк и спросонья натолкнулся на Нину Николаевну.
– Разрешите, гражданочка, – приподнял он шляпу, – мы с вами, наверное, не разойдемся.
Нина Николаевна не ответила – ей было неприятно, когда намекали на ее полноту – и вернулась в купе.
С верхней полки свесилась седая голова Якова Ивановича.
– Какая станция? – охрипшим со сна голосом спросил он.
– Толочин.
Яков Иванович прокашлялся, натянул на плечи одеяло и повернулся к стенке.
Юрка что-то промычал во сне и зачмокал губами. Нина Николаевна поцеловала смешно завихряющиеся на его затылке белесые волосы, шепнула: «Разноглазенький ты мой…» – и, прижавшись к его теплой щеке, уютно устроилась рядом.
В купе снова стало тихо. Лишь равномерно постукивали колеса, на окне жужжала муха, да стакан тонко позванивал о стеклянную пепельницу. Нина Николаевна протянула руку, отодвинула надоедливый стакан. Вдруг в дверь постучали.
На пороге появился рослый полковник-кавалерист. Он поздоровался и поставил на свободное верхнее место небольшой чемодан.
– Далеко ли? – спросил он у Нины Николаевны, поглаживая сложенными в щепотку пальцами темно-русые буденновские усы.
– До Белостока, а там машиной до Бельска.
– А мне недалеко, всего часа два до Минска. Извините, что ворвался в ваше сонное царство…
Новый пассажир достал из кармана портсигар и вышел в коридор. Нина Николаевна перед зеркалом
– Кто сел? – спросил Яков Иванович, и в зеркале отразился его профиль; короткие, зачесанные назад волосы, большой лоб, прямой нос с чуть припухлыми очертаниями ноздрей, подстриженные усы.
– Ваш брат военный.
– Какую мы станцию проехали?
– Через два часа Минск.
– Пожалуй, можно еще часик поваляться!
Из коридора донесся чей-то басовитый голос. Он показался Якову Ивановичу знакомым: «Добров?» Яков Иванович вспомнил, что Добров действительно служил где-то в этих краях. За дверью снова зазвучал тот же властный бас: «Такой народ нынче растет: не ценят свою профессию. Легко, без жалости с ней расстаются…»
«Ну, конечно, Добров!» – подумал Яков Иванович. Эту фразу он уже не раз слышал от него.
Весной они встретились на полпути от Слуцка до Минска. Добров и ехавшие с ним всадники были запорошены мартовским липучим снегом, и Яков Иванович не сразу узнал его, но, приглядевшись, остановил «газик» и окликнул конного:
– Иван Кузьмич?
Всадник поднял руку, приказывая следовавшим за ним остановиться, и резко повернулся к Железнову. С бурки большими хлопьями посыпался на землю снег.
– Здорово! Куда путь держишь? – приветствовал его Яков Иванович.
Лицо Доброва было мрачнее тучи.
– Куда? Да в штаб округа!.. – И Добров длинно, с кавалерийским вывертом выругался.
– Чего ради?
– Да вот кавалерийскую дивизию в мотострелковую превращают. Конника в «пяхоту» переделывают. – Он презрительно усмехнулся, выговаривая «в пяхоту», сдернул с головы папаху и шлепнул ею по голенищу, обдав Железнова мокрым снегом.
Конь вздрогнул и подался вперед, но Добров сдержал его и, хлопая по мокрой, дымящейся паром шее коня, ласково приговаривал:
– Ну, ну! Что ты, дурак, шарахаешься? Никому тебя не отдам!..
– И зачем же в такую даль на коне?
– Затем, что коня ни на что не променяю!
Яков Иванович начал было развивать перед этим заядлым кавалеристом мысль о том, что теперь век моторов и рано или поздно слезать с коня придется, но Добров сокрушенно покачал головой:
– Хороший ты был, Железнов, до академии командир, а теперь – никуда!.. Набекрень она тебе мозги поставила. Не от души, а от учености говоришь. Душу конника тебе не понять! – И, выругавшись по своему обыкновению, добавил: – Это ты мог легко расстаться со своей специальностью сапера… А конник коня и клинок не променяет на паршивый гудок. – Он ткнул пальцем в сторону машины, шевельнул поводом, качнулся в седле, и конь послушно пошел рысцой…
Вспомнив об этой встрече, Яков Иванович невольно про себя назвал Доброва чудаком.
Из коридора снова загрохотал его голос: «Замундштучить – и пойдет. Да не только пойдет, а и запляшет!»
Зеркальная дверь отползла в сторону, и в проеме появился ослепленный лучами солнца широкоплечий, стройный Добров.
– Иван Кузьмич, здравствуй! – приветствовал его Яков Иванович.
Добров вначале смутился, не разглядев, кто его окликает, и, прикрываясь от яркого солнца ладонью, подошел почти вплотную.