Испытание
Шрифт:
– Железнов? Здорово! Ты откуда? – И, зажав в своих здоровенных лапах протянутую Железновым руку, не дожидаясь ответа, забасил: – Знаешь, Железнов, после нашей последней встречи чувствую себя перед тобой виноватым… Характер у меня проклятый. Из-за него когда-нибудь сломаю себе голову…
– Ну, чего вспоминать!.. – попытался прервать неприятный разговор Яков Иванович, но Добров продолжал:
– А я не забывал. Сразу же, как ты тогда отъехал, я хотел было, понимаешь, тебя догнать…
Железнов досадливо поморщился:
– Ради встречи давай не будем
– Давай не будем! – Добров хлопнул его по плечу и, кивнув головой в сторону вышедших в коридор Нины Николаевны и Юры, спросил шепотом: – Твои?
– Мои. Жена и сын, – слезая с полки, ответил Яков Иванович. Доставая сапоги, он наклонился, поседевшие волосы упали на лоб, обнажив рубец немного выше правого уха. Добров это заметил. «Боевой товарищ», – подумал он.
– Ты все там, в Бресте, по демаркации границы?
– И да и нет. А вернее сказать – пока не знаю. Собираются назначить меня в штаб округа, в оперативный отдел, а я хочу в строй, – признался Железнов.
– Ага!.. – хлопнув себя по коленям, Добров неожиданно загоготал. – В строй, говоришь!.. А в эту контору не хочешь?.. Правильно делаешь!
Яков Иванович помолчал немного. Его покоробило неуместное сравнение штаба с конторой.
– Если здраво рассудить, то меня и это устраивает. Конечно, больше тянет работать с людьми…
– А здесь, с бумагами, тихо… Скомандуешь им: «В сейф – арш!» – и они моментально там. И спокойно. Чепе не сделают… А люди, они ведь беспокойные, на замок их не закроешь!.. – Добров усмехнулся. – Хотя в большой конторе и спокойно, но я туда ни за какие коврижки не пойду! То ли дело в войсках: на твоих глазах люди растут, мужают, овладевают кавалерийской ездой, ловкостью обращения с клинком. Повел людей в атаку, – Добров покрутил над головой кистью руки, словно держал в ней клинок, – и понеслась за тобой лава. В этом лихом порыве чувствуешь силу… Как бы это сказать?.. силу своего влияния… свою волю, чувствуешь молодость людей, их удалую лихость и сам становишься таким же молодым, лихим и сильным. Кра-со-та!
– Красота-то красота… – Железнов помялся. – Но ты, Иван Кузьмич, зря так обидно говоришь о штабе. Это у тебя, дружище… Только ты уж не сердись на меня, я говорю по-товарищески, от души…
– А ты без реверансов, я не барышня, – перебил Добров, – рубай прямо с плеча!..
– Это у тебя, – Железнов чуть было не сказал «от некультурности», но удержался, – от незнания штабной работы…
– Ее работы, а службы, – поправил Добров.
– Я тоже хочу в строй. И даже очень хочу… А вот Алексашин мне определил другую судьбу: «Вас, товарищ Железнов, – говорит он, – обучили для того, чтобы вы работали над большими оперативными вопросами…»
– Ах, этот Алексашин! – Добров покрутил пальцами свой ус. – Многим он линию испортил!.. Вот вчера получил приказ сдать коней, моего Коршуна!.. Да скорее я помру, чем его отдам!..
Оба закурили и вышли из купе. Железнов остановился у открытого окна. Добров выпустил в окно густую струю папиросного дыма.
– Ну, хорошо, – продолжал он, – я сам знаю, что
– А ведь это действительно честь, Иван Кузьмич, – мягко возразил Железнов. – Ты же знаешь, что у этих войск большое будущее…
– Я не против механизированных войск, – перебил его Добров, – но против расформирования прославленных в гражданской войне кавалерийских дивизий. Считаю, что это ляпсус Генштаба, и меня в этом переубедить невозможно.
– А знаешь, Иван Кузьмич, мне кажется, тебе новая служба понравится!..
В серых глазах Доброва показались огоньки, и он отрицательно покачал головой:
– Эх ты, генштабист! Не понимаешь души старого кавалериста!.. Ты в конном строю в атаку ходил? Через хребты гор переваливал? По степям и лесам за бандитами гонялся? Вместе с конем голод и холод делил?..
– Ну что ты налетел на меня? – добродушно запротестовал Железнов, подняв обе руки кверху. – Сдаюсь! Сдаюсь во избежание напрасного кровопролития…
– Ну это у меня сорвалось! – виновато улыбнулся Добров. – Уж очень твои рассуждения похожи на рассуждения Алексашина да теперешнего моего комдива и им присных. Но я не отступлю: либо пусть назначают в конницу, либо увольняют!..
– Это уж ты зря! – холодно заметил Яков Иванович. – Рано в отставку собрался, старина! На границе фашисты… – Яков Иванович оглянулся по сторонам и, убедившись, что их никто не слышит, тихо спросил: – Ты веришь их клятвам? – Добров покачал головой. – Следовательно… – Железнов хотел что-то еще добавить, но Добров его уже не слушал. Он высунулся по пояс из окна, подставил лицо прохладному встречному ветру.
За окном замелькали сосновые кроны знакомых минских лесов.
– Подъезжаем, Железнов! – крикнул Добров.
По коридору шла посвежевшая после умывания Нина Николаевна.
– Знакомься, Иван Кузьмич, – моя жена, – представил Железнов.
– Мы уже виделись, – Добров четко, по-военному повернулся к Нине Николаевне, звякнул шпорами и слегка наклонил голову: – Добров, Иван Кузьмич.
– Садитесь с нами завтракать, – пригласила Нина Николаевна.
– Завтракать поздно! Сейчас Минск. – Войдя в купе, Добров протянул руку Юре, который с восхищением уставился на его орден Красного Знамени.
Яков Иванович кивнул на окно:
– А вот и Минск!
Юра прильнул к стеклу.
– Папа, что там на горе? Вон белое здание с колоннами… А там, где флаг, что? А Дворец пионеров в Минске есть? – расспрашивал он отца.
К переезду по сверкающим рельсам подходил трамвай. У пестрого шлагбаума поблескивали фарами машины. Вдали дымили трубы завода.
Поезд громыхал на стрелках. Яков Иванович через голову сына с волнением вглядывался в знакомые черты встающего перед ними города.