Иссык-Кульский эпизод
Шрифт:
– Что ты как австралийский какаду – жрешь и с…ишь на ходу! – не выдержал Тренев, досадуя на Балаянца, при не очень удачном раскладе сыгравшего восьмерную игру. – Или в карты играй, или кончай свой словесный понос.
– Никитич, миленький, ну не надо так! – попросила его вдохновительница балаянцевской болтовни, сидящая с коллектором в соседнем «купе».
– Эх, Оля, Оля. Привыкай! Вот выйдешь замуж, придет твой мужик с работы, как там, дай Бог памяти, у классика? – наморщил лоб Никитич. – «…рашпиль ставит у стены». Ты ему полотенце подаешь, щей наливаешь – все как положено. И вдруг он, ни с того ни с сего, как тебя крепким словом обложит! Мужику это просто необходимо – у него же за день накопилось, придет домой, а тут ты сидишь! – стараясь быть серьезным, поддразнил смущенную аспирантку, сам смущенный своей несдержанностью Тренев, пытаясь неуклюжей, грубоватой шуткой сгладить неловкость.
С профессиональным
– Великое наследие наше нельзя игнорировать! Русский народ веками плел необыкновенно тонкое и изящное кружево крепкого слова. В одной из ранних редакций «Русской правды», кстати, – кивнул он мне, – едва ли не первом известном сборнике юридических норм и законов на Руси, в одной из статей мы видим, так сказать, наглядный пример довольно выразительного слова: «Аже кто обзовет чужую жену б…ию (в статье в полном объеме прописано всем известное, нецензурное прозвище гулящей женщины, – пояснил окружающим смысл словесной купюры Балаянц), а будет то жена бояреск, то штраф пять гривен кун…». Уже тогда крепкое слово занимало соответствующее место в словарном запасе активного члена общества. Я не буду останавливаться на известных авторах, их произведениях, где крепкое русское слово органично вплетается в ткань повествования. Впрочем, те, кто интересуется произведениями классика этого жанра, известного русского поэта Баркова, подобными экзерсисами наших великих: Пушкина, Лермонтова, Блока, – посмотрел он на своих вынужденных слушателей поверх карт. – Могут подойти позже, так сказать, факультативно, в приватном порядке, – сделал он дыхательную паузу.
– Слушай, трепло, твой ход, – поспешил вставить Никитич.
– Серега, заткни фонтан, дай и ему отдохнуть, – успел и я ему присоветовать.
Но Балаянца могло остановить только из ряда вон выходящее.
– Вот, вот! – закивал он головой в знак согласия, что его черед класть карту, – Спасибо за напоминание, – персонально кивнул он Никитичу. – Туз – он и в Африке туз, две взятки – не одна… Нет, нет! – подкрепил он слова отрицательным жестом. – Я не буду сейчас заострять ваше внимание на сравнительных особенностях инвективы у славянских народов и, скажем, у народов романской группы языков – этого культурного феномена социальной дискредитации субъекта посредством устойчивого языкового оборота, а попросту говоря, обличительной брани, ругательного посыла инвектируемого по известным у этих народов адресам. Я не буду также акцентировать ваше внимание на матерном, нецензурном слове, этимологически опирающимся на детородные функции и детородные признаки человеческой особи – этом непристойном наследии, зародившимся на Руси еще задолго до татаро-монгольской исторической эпохи. Это я отбрасываю.
И Балаянц сделал движение, как бы отбрасывая нецензурщину. В этот момент я успел увидеть в его картах трефовый туз и червовый марьяж. «Посмотри в карты соседа! В свои всегда успеешь!» – гласит старое карточное правило.
– Но русский язык на то он велик и могуч! – продолжал нести Балаянц. – В нем неисчерпаемый кладезь крепкого, выразительного слова, словосочетаний, смысловых оттенков, идущих от души и служащих для проявления самых различных чувств, для самовыражения личности, ее самодостаточности, для проявления своего «я», – попытался заглянуть он в карты Тренева. – Если, к примеру, вспомнить о роли крепкого, выразительного русского слова во время тяжелой работы, поединка с врагом, в различных экстремальных, стрессовых ситуациях… Даже рафинированный русский интеллигент, в совершенстве владеющий европейскими языками, не сможет обойтись без крепкого русского слова, я подчеркиваю, необязательно матерного, – задрал вверх Балаянц пожелтевший от табака указательный палец, – когда случайно ударит молотком себе по пальцу! Вот представь себя, Оля, – изменив тональность, апеллировал он к аспирантке, – что в квартире неожиданно погас свет. Полная темнота. Глаза еще к темноте не привыкли. Представь, что ты, осторожничая, вытянув вперед руки, пошла на кухню за фонариком или свечкой, доподлинно зная, что до двери еще далеко. И вдруг неожиданно, больно ударяешься лбом о ребро открытой кем-то из домашних, невидимой в темноте этой самой двери. Представила? Что у тебя вырвется? Вот, вот! Удержаться просто невозможно – нужно выразить, выплеснуть свою досаду! Выразительное слово – объективно существующая необходимость. Только русский человек чувство радости от встречи, чувство восхищения прекрасным может передать крепким, выразительным словом. Другое дело мера, такт, с каким надо обращаться при его использовании. К примеру… – в очередной раз приостановился Балаянц, чтобы перевести дух.
– Ты, Ольга, все-таки не обижайся на меня, – обратился к аспирантке, воспользовавшись паузой Никитич. – А на этого пустобреха, – кивнул он в сторону приумолкшего было Сергея, – не обращай внимания.
– Вот так всегда, – разом выпустил воздух Балаянц. – Как говаривал его высокопревосходительство Салтыков-Щедрин: «В деле распространения здравых мыслей без того нельзя, чтобы кто-нибудь паскудой не обругал!»
– Все, хватит трепаться, популяризатор! А то я сейчас «самовыражусь», да уж простит меня дама, выдам из своего «кладезя», – рявкнул Никитич и оставил Балаянца без двух в шестерной игре.
Я посмотрел в сторону соседнего «купе»: все-таки Балаянц, косноязычно характеризуя Ольгу, был прав – она производила впечатление на окружающих. Видавшие виды джинсы, тонкий, серого цвета свитер подчеркивали ее ладную фигуру. Тихая, несуетливая, улыбчивая, закидывая ногу на ногу, меняя видимую линию стройных бедер, она неосознанно заставляла присутствующих мужчин приглядываться к ней. Взгляд ее серых глаз, щедро расцвеченных в зрачках зелеными прочерками, копна густых темно-каштановых волос, ниспадающих за плечи, волнующий тембр голоса уже в короткий промежуток своим близким присутствием времени становились желанными. Появление Ольги на леднике, вне всякого сомнения, делало нудное, как и любое, заполненное тяжелой работой бытие более осмысленным и эмоционально окрашенным. По крайней мере, на время досуга. Сейчас, наверное, ей было и «больно и смешно». Она еще не привыкла к балаянцевской демагогии и толстокожести Никитича.
Напротив нее сидел новый коллектор Равшан Османкулов. Чуть выше среднего роста, худощавый и, в то же время мускулистый, в тесных, донельзя затасканных джинсах и обтягивающей торс потертой куртке-косухе он меньше всего напоминал рабочего гляциологического отряда.
Сидя вполоборота, поверх карт я украдкой взглянул в сторону парочки: не нужно было быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что аспирантка нравилась этому хлыщу. Когда он, хлыщ этот, вместе с Ольгой спустился с ледника и увидел меня, я успел заметить, что на лице его промелькнула гримаса растерянности, тревоги – вот, мол, еще один ухажер-конкурент заявился?! Балаянц, как было заметно с самого начала, от всего этого был не в восторге, да и мне, что греха таить, такое развитие событий становилось не по душе. Аспирантка – единственная женщина на леднике казалась милой, непосредственной и, естественно, приковывала к себе мужское внимание. Мне стало вдруг обидно, что сейчас она сидит с этим залетным волокитой.
«Как он к нам сюда затесался? – раскладывая карты по мастям, размышлял я: – По его словам, он ждет хорошей работы в райцентре? Что же это за работа? В общем-то, с работой сейчас там тяжело. Интересно, кем он раньше мог работать? На мастерового он не похож – кое-какое образование у него на лбу просматривается. Вон, так и вьется вокруг девчонки – то ли убеждает в чем-то, то ли врет напропалую. Язык, по-видимому, у него подвешен. А она слушает его, иногда улыбается. Словом, козел он, как и есть, козел! Рыло бы ему начистить. Прав Серега! Как он его обозвал-то: ши… шиш… кукиш, в общем?! При случае не забыть бы, спросить у Балаянца, что это такое? Звучит обидно!».
– Паш, слышь, расскажи что-нибудь московское, свое, уголовное, – встрял вдруг, будто черт, упомянутый всуе, молчавший до этого почти весь розыгрыш распасов Балаянц. Молчание для него не являлось золотом.
Известие о том, что я раскланялся с полицией, гляциологи восприняли в целом без эмоций. Но в их глазах я по-прежнему ассоциировался с уголовным розыском.
– Что Москву поминать…
В принципе, и в такой глуши о случае с инкассаторами в райцентре, да еще приукрашенном людским воображением, рано или поздно услышали бы. Вот я и решил о нем рассказать, все же отредактировав случившееся по своему разумению. Пока дело не раскрыто, о нем лучше в кулуарах лишнего не говорить. Рассказ произвел впечатление.
– Ну, а ты чего? Приятель твой не просил помочь?
– У меня уже сложился обывательский навык: увидишь пьяного – отойди! Да, и, в конце концов, на каникулах я сейчас.
– ?!
– Дружок один порешил, что коль я в институте числюсь, то вместо отпуска у меня теперь каникулы.
– Нет, Паша, – не отставал Балаянц, – просто так не отделаешься. Народ требует кошмарные подробности криминального беспредела современности. Давай еще, милый, не томи.
«Господи, – подумал я: – как хорошо, что благодаря кинофильмам, бесконечным телесериалам, героями которых являются полицейские, многочисленным книжным опусам с детективным сюжетом обычный человек и представить себе не может, что уголовный розыск – это, прежде всего пот, дерьмо и кровь. Розыск преступников – это каждодневное общение с маргиналами и прочим сбродом, это ложь, страх и предательство, с которыми сталкиваешься изо дня в день. Работа сыщика – это еще и нескончаемая рутина, канцелярщина, сбитый комок отрицательных эмоций и лишь редкие минуты вдохновения и удовлетворения».