Источник
Шрифт:
– Ведь они все, кажется, погибли? – спросил маленький глава общины.
– Да, но их идеи победили.
– И ты взял себе другое имя.
– Да. Теперь я часть Эрец Израиля.
– И все случилось так, как я и предсказывал, верно?
– Не совсем.
– И ты будешь нашим министром, и будешь заниматься теми идеями, о которых мы спорили?
– Да, и я надеюсь, что вы поможете мне найти кое-какие компромиссы.
Ребе помрачнел и обеими руками вцепился в бороду.
– Никаких компромиссов быть не может, – сказал он. – Никогда. У Израиля нет права существовать иначе, чем религиозное государство. – А когда Элиав стал уговаривать его найти
После вечерней службы старый раввин вернулся домой, но и сам не стал есть, и Элиаву не позволил перекусить, а в четверть двенадцатого двое мужчин попрощались с женой раввина и по живописным кривым улочкам Цфата добрались до пустого зала, где уже ждали более сотни евреев в церемониальных одеждах: длинные, худые мужчины в меховых шляпах, невысокие, полные деловые люди в длинных лапсердаках и многочисленные молодые люди в белых талесах. Все они были хасидами Цфата, полными исступленной любви к Богу, и теперь они молча выстроились вдоль U-образного стола, пока их драгоценный ребе устраивался во главе его. Сидел только он один, как король. И только перед ним стояла тарелка. На этом празднестве есть будет только он один.
В полночь старший помощник, который действовал как шамес, служка, поставил перед ним миску с супом, и, поскольку при этом ритуале не полагалось ни ложек, ни вилок, ребе поднес миску к губам в густой бороде, сделал глоток и церемонно отставил миску в сторону. Едва он это сделал, молчаливые хасиды торопливо расселись по местам, и сотня напряженных рук нырнула в миску. Пальцы с добычей, выловленной в священной похлебке, отправлялись в рот, пока миска не опустела.
Затем появилась рыба, от которой ребе съел только кусочек, а сотня ждущих рук принялась раздирать ее, пока на тарелке не осталось лишь несколько косточек, потому что в Цфате высоко ценилась возможность сказать: «Я ел рыбу у ребе». Шамес принес миску с разными овощами – именно их и именно так, голыми руками, в древности ел царь Давид, когда путешествовал из Иерусалима в Галилею, и снова ребе лишь ритуально попробовал овощи, и снова все отчаянно накинулись на миску, откуда выскребли все, до последней горошины; для Элиава эта борьба за право сунуть в миску хоть палец была просто отвратительна, хотя он знал, что у хасидов такие трапезы проходят еженедельно.
Наконец появилась настоящая еда – большой кусок запеченной баранины, приготовленной точно так, как три тысячи лет назад евреи в этих местах жарили мясо, но на этот раз процедура насыщения претерпела изменения. Попробовав ягненка, ребе не стал отодвигать блюдо. Вместо этого он встал, отвесил три сдержанных поклона и шепотом сказал:
– Моему возлюбленному сыну Илану Элиаву, который был избран, чтобы помогать руководить Эрец Израилем, посвящаю я эту трапезу.
Он оторвал от кости маленький кусочек мяса и дрожащими пальцами засунул его Элиаву в рот. Сделав это, он отодвинул блюдо, и его последователи завязали борьбу над клочками мяса, пока не осталась лишь дочиста обглоданная кость.
Полуночный
В два утра случилось нечто удивительное: самый пожилой евреи, на дряхлость которого Элиав уже раньше обратил внимание, пустился в пляс. И тут же помещение заполнилось крутящимися телами с развевающимися полами лапсердаков, в съехавших набок меховых шляпах на головах. Как хасидские песни не были гимнами, в той же мере не было танцем и их религиозное действо. Забыв обо всем и вся, они так отчаянно прыгали и скакали, что казалось, будто танцоры пьяны. «Это слишком большая нагрузка, – подумал Элиав, – для того старика, который завел их», – но в три часа сам ребе поднялся и вступил в танец, а все остановились и несколько минут смотрели на него. «Невероятно, – сказал себе Элиав. – Ему, должно быть, лет восемьдесят». Ребе был охвачен религиозным жаром, которому его научил дедушка в Водже, и он скакал, как ребенок, высоко вскидывая ноги и так отчаянно крутясь, что его меховая шапка коричневым пятном металась перед глазами Элиава.
Сначала он испугался, что старик окончательно загонит себя, но, когда остальные танцоры окружили ребе, он понял, что все они в каком-то исступленном трансе, и, если бы сейчас их поразила смерть, они бы умерли на взлете счастья, как истые дети Бога, постигшие радость общения с Ним.
Ребе продолжал свой неистовый танец еще минут пятнадцать, после чего мужчины Цфата, взявшись за руки, образовали большой круг, который охватил все четыре стены. Он начал медленное движение против часовой стрелки, а в центре его стоял Элиав. Пожилой еврей запел, и скоро весь зал подрагивал от звуков голосов, а ноги застыли на месте, лишь когда ребе кончил танцевать.
– Сегодня ночью мой сын Элиав будет танцевать со мной, – сказал старик, – чтобы он обрел понимание этой земли, которой ему придется управлять. – Старый ребе вышел из круга, взял Элиава за руку и повлек за собой. Чувствуя вцепившиеся в него пальцы старика, Элиав танцевал до утра.
Когда над холмами Галилеи занялся рассвет, хасиды в меховых шапках начали разбредаться из зала по домам. Уходили они группами по пять или шесть человек, и, прежде чем им исчезнуть на святых улочках Цфата, ребе давал им свое благословение. Когда они с Элиавом остались в одиночестве, он тихо сказал:
– Элиав, мы полагаемся на тебя, что ты сможешь сохранить народ Израиля в его преданности Богу.
Он попросил молодого министра пройти домой вместе с ним, но Элиав сказал: «Не могу, у меня еще есть дела», и наверно, старик догадался, в чем они заключаются, потому что сказал:
– Свое главное дело в Цфате ты уже сделал. Ты убедился, что и мы, религиозные люди, готовы драться за свой народ. Но ты не можешь изменить ни одной строчки в законе. – Затем, словно поняв, что жить ему осталось не так уж много, он привстал на цыпочки и расцеловал Элиава в обе щеки. – Мертвые мертвы, – шепнул он, – но они полагаются на нас, что мы исполним их надежды. – И он последовал за остальными по узким горбатым улочкам Цфата.