Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.
Шрифт:
Второй спор возник в книге двух соавторов — Коу и Китинга (Сое and Keatinge), справедливо обращающих внимание на роль религии в формировании государств в древнем Новом Свете, в частности на способность религии к культурной интеграции значительно больших территорий, чем те, которыми могли управлять древние государства. Это означает, утверждают авторы, что религиозные, культурные и идеологические факторы должны обладать существенной «автономией» в социальной жизни. Во вступлении редактора на этом аргументе сделан особый акцент. Они предполагают разные способы синтеза идеологических и скорее материальных факторов. Следует добавить, что эта тяга к «автономии идеологических факторов» характерна и для других сфер, в которых сотрудничают археология и антропология (например, мнение Шеннана о Стоунхендже см. Shennan 1983). В этом случае я едва ли могу заявить, что
Ошибка в том, что идеологию, экономику изображают как аналитические идеальные типы, которые актуализированы в обществах как автономные структуры или «измерения» либо «уровни» единого всеобъемлющего «общества». Согласно этой модели можно оценить вклад каждой из них в определение всеобъемлющей структуры общества. Но, судя по описанию Коу и Китинга, ситуация в древнем Новом Свете диаметрально противоположная. Они демонстрируют, что, напротив, различные социальные отношения, в которые вступают люди (отношения производства, торговли, обмена мнениями, супругами, артефактами и т. п.), создают две социопространственные сети взаимодействия, одна из которых — государство — была относительно небольшой, а другая — религия или культура — относительно более широкой. Было бы смешно предположить, что государство не содержало «идеальных» факторов или религия не содержала «материальных». Напротив, они были различными потенциальными основами, составляющими «реальные» и «идеальные» общества. Одна из них — государство — соответствовала социальным потребностям, которые требовали территориально централизованных, авторитетных организаций, которые могли быть организованы только на весьма ограниченных территориях. Другая — культура или религия — соответствовала социальным потребностям, основанным на более широком диффузном сходстве опыта и взаимной независимости. В главе 1 я назвал это трансцендентной организацией (см. заключение к главе 4). Поэтому отношения между идеологическими, экономическими, военными и политическими аспектами социальной жизни целесообразнее рассматривать в социально-пространственных терминах. Общества представляют собой серии накладывающихся друг на друга и пересекающихся сетей власти.
Модель, используемая в этой главе, объединяет два основных элемента. Она предполагает, что цивилизация, стратификация и государство появляются в результате импульса, сообщаемого аллювиальным земледелием различным накладывающимся друг на друга сетям социального взаимодействия, представленным в регионах, окружающих аллювиальные земли долин рек. Это вызывает дальнейшее заключающее в «клетку» взаимодействие между аллювием и окружающими его районами, ведущее к интенсификации цивилизации, стратификации и государства, но теперь эти более интенсивные накладывающиеся друг на друга сети власти включают постоянную принудительную власть.
Тем не менее такая модель ведет к определенным методологическим трудностям. Хотя мы можем ожидать, что найдем некоторое сходство между аллювиальным земледелием первоначальных цивилизаций, региональные контексты, в которые они были вписаны, существенно различались. Это сокращает общее сходство между примерами первоначальных цивилизаций и тех, которые появились позднее в результате взаимодействия с ними. А поскольку кейсы первоначальных цивилизаций также различаются в других отношениях, мы едва ли сможем механически применить эту (или какую-либо другую) модель ко всем цивилизациям.
Именно в силу этих различий я сначала сконцентрируюсь на одном примере — Месопотамии, по которому существует больше всего исторических свидетельств, сочетающем богатство письменных документов с широтой археологических находок. Особого упоминания заслуживают топографические методы исследования Адамса (Adams 1981; Adams and Nissen 1972), предоставившие нам заметно более совершенную базу для обобщений об истории поселений, которые впоследствии стали первыми цивилизациями. На этих данных о Месопотамии я детальным образом проверю модель пересекающихся сетей власти. В следующей главе я сделаю краткий обзор других случаев, чтобы продемонстрировать их основополагающие сходства и различия по сравнению с общей моделью происхождения цивилизации.
МЕСОПОТАМИЯ: ИРРИГАЦИЯ
Самые ранние свидетельства ирригации в Месопотамии относятся примерно к 5500–5000 гг. до н. э., задолго до появления на Ближнем Востоке поселений Чатал-Хююк и Иерихона. До них мы обнаруживаем следы довольно больших поселений в поймах рек, которые, по всей видимости, свидетельствуют о широких эгалитарных, смешанных поселенческо-клановых системах, типичных (как мы видели в прошлой главе) для всех без исключения континентов в течение тысячелетий. Более того, до того как появилась ирригация, эти области были относительно отсталыми, даже несмотря на то, что им удавалось достичь стадии ранговых обществ, вероятно, в силу недостатка сырья, в частности камня и дерева. По этой причине ирригация, как представляется, вышла из широко эгалитарной социальной базы, характерной для всех областей.
В долинах рек экология имела первоочередное значение. Я приведу детали таких экосистем позднее, в рамках обсуждения тезиса Виттфогеля. В целом решающее значение имело то, что разливающаяся река несла с собой ил и водоросли, которые, оседая, удобряли землю. Именно это и называется аллювием, Если разлив рек удавалось направить на более обширные земельные угодья, можно было ожидать гораздо более высокого урожая зерновых. В древнем мире ирригация — это распространение воды и ила на земли. Почвы, которые увлажняли лишь дожди, давали меньше урожая. В Европе почвы были намного более тяжелыми и часто лесистыми. Их плодородие зависело от вырубки леса, в ходе которой земля переворачивалась и разрыхлялась. И когда лес отступал, как и любая другая растительность в умеренном поясе, верхний плодородный слой почвы восстанавливался сложнее и медленнее. До появления железного топора, плуга, мотыги и лопаты валить большие деревья или поднимать почву с любой глубины было едва ли возможно. На Ближнем Востоке было меньше лесов, и потому почвы были легче, но дождей было намного меньше. Единственным существенным потенциальным преимуществом была возможность использовать речную воду для поливки и удобрения верхнего слоя.
Обитатели этих мест обычно жили выше уровня разливов реки. Научились ли они ирригации сами или позаимствовали ее, остается неизвестным. Но в конце концов этой находки оказалось достаточно для начала более активного подчинения природы. Между 5500 и 5000 гг. до н. э. мы находим свидетельства существования искусственных каналов, из которых основные для своего строительства требовали более 5 тыс. часов рабочего времени. Следовательно, мы обнаруживаем их в непосредственной близости от более крупных поселений.
Затем в период между 3900 и 3400 гг. до н. э. (который археологи относят к раннему и среднему периоду Урука после основания этого крупного города) произошел сдвиг в структурах населения, которому в то время не было аналогов в мире. Согласно Адамсу (Adams 1981: 75), отныне более половины населения Месопотамии проживало в поселениях, площадь которых превышала 10 гектаров с населением около тысячи человек или более. Произошла урбанистическая революция, которая принесла с собой (по убеждению многих) отличительные черты, характерные для цивилизации. Письменность появилась около 3100 г. до н. э., и начиная с этого времени мы попадаем в реалии истории и цивилизации. В чем заключался этот прорыв и почему он произошел?
Прежде чем мы поддадимся соблазну окунуться в привычную историю локальной эволюции, нужно сделать паузу и взглянуть на временную шкалу, которую она подразумевает. Речь идет о постепенной, прерывистой эволюционной модели. Изначально рост был необыкновенно медленным. Потребовалось практически два тысячелетия, чтобы от ирригации перейти к урбанизации: до периода появления раннего Урука модель поселений изменялась весьма незначительно, а ирригация, хотя уже открытая, не была преобладающей сельскохозяйственной техникой. Мы находим следы древней ирригации без каких-либо свидетельств о социальной комплексности или последующей локальной эволюции в совершенно различных местах по всему миру. Историю ирригации, например, на Цейлоне или Мадагаскаре составляли долгие циклы борьбы между деревнями, их вождями/старейшинами и высокогорными княжествами их соседей, где дальнейшее развитие стало возможно только благодаря взаимодействию с уже возникшими более могущественными государствами (Leach 1954; Bloch 1977) — Предположительно Месопотамия обладала собственной, относительно эгалитарной версией доисторических циклов, описанных в предшествующей главе.