Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом
Шрифт:
Что касается выпуска статей из специальных исторических изданий отдельными брошюрами, то на это всегда требовалось особое цензурное разрешение и объяснение со стороны автора или редактора той цели, ради которой публикуются оттиски. Как правило, оттиски не должны были предназначаться для продажи, так как из-за малого объема и невысокой цены они могли попасть в учебные заведения, в руки необеспеченной и малообразованной публики.
Статьи исторического характера появлялись не только в специальных, но и в общественно-политических, литературных и других популярных изданиях. Судьба подобных публикаций полностью зависела от адресата издания, авторитета и политической ориентации редакции, ее предшествующих отношений с цензурой. Одним из крупнейших и уважаемых отечественных журналов того времени был «Вестник Европы», который нередко предлагал вниманию читателей исторические материалы. Многие из них попадали в поле зрения цензурных органов; большинство все-таки выходило в свет, но некоторые вызывали бурное обсуждение не только в цензурном комитете, но и в Главном управлении по делам печати. Так было, например, со статьей А.Н. Пыпина «Очерки общественного движения при Александре I» (сентябрьская книжка журнала за 1870 год), которая, как подчеркивалось, содержала «неуместные» цитаты из записки «О древней и новой России» Н.М. Карамзина с замечаниями автора. Ряд оценок Пыпина был с неудовольствием отмечен цензурой (Карамзин «рекомендовал программу застоя
923
РГИА. Ф. 776. Оп. 2. Д. 7. Л. 308, 311–314 об., 662–669.
Декабрьская 1870 года книжка «Вестника Европы» вызвала дебаты в совете из-за двух статей: «Начала единодержавия в Древней Руси» Н.И. Костомарова и продолжения статьи А.Н. Пыпина «Очерки общественной жизни при Александре I». Большинство членов совета отметило тенденциозность материала Пыпина, хотя и выраженную «весьма сдержанно». Статья Н.И. Костомарова тоже не могла быть оставлена без внимания, ибо показывала «направление журнала, изобличающего знаменательное стремление к свободным учреждениям», что и требует «усиления наблюдения за оным» [924] . В следующем году петербургский комитет доносил вышестоящему начальству о № 12 «Вестника Европы», где разбирался восьмой том «Сборников Русского исторического общества» с публикацией протоколов заседаний Уложенной комиссии. Замечания редакции вроде «ловкий политический прием» или «средство прочно воссесть на престоле» вызвали негодование комитета, признавшего статью «предосудительной по направлению и по превратному толкованию намерений» Екатерины II. Однако комитет не нашел оснований к возбуждению судебного преследования. В совете Главного управления было отмечено, что по «давности времени» и «тону» подобное может быть «терпимо в журнале, имеющем исключительно образованных читателей». Кроме того, статья появилась уже после объявления «Вестнику Европы» первого предостережения, поэтому совет предложил, а министр согласился при повторении подобного рода нарушений объявить журналу второе предостережение, которое грозило не только усилением надзора, но и временной приостановкой издания, штрафами и другими взысканиями. Таким образом, авторитетность редакции и читателя могли явиться основанием некоторого снисхождения со стороны цензуры, но не освобождали от ответственности в случае повторных нарушений.
924
Там же. Д. 9. Л. 674, 676 об.–692.
Совершенно иначе складывалась цензурная судьба исторических публикаций в демократическом журнале «Дело». Здесь основной карательной мерой было запрещение исторической статьи в полном объеме; так, в 1867 году цензор подцензурного в то время «Дела» получил выговор сове та за допуск в XI книжку журнала материала «Судьбы русского образования со времен Петра Великого». Петербургский комитет запретил публикацию статей «Увлечение национальным превосходством» (1869), «Исторические судьбы женщин» (1870), «Благодушество эстетического непонимания» Н.В. Шелгунова (1870), IV и V глав «Русских реакций» С.С. Шашкова, «Общественно-экономическая жизнь на Урале» Навалихина (1870), «Общий взгляд на историю великорусского народа» А.П. Щапова (1871) и др. Ряд статей вышел с существенными сокращениями: «Женский труд и его вознаграждение» (с исключением «тенденциозных мыслей и выражений»), «Русские реакции» С.С. Шашкова (исключены сведения о смерти Петра III «от геморроидальных колик», так как этого не было в манифесте о его смерти; о раздаче крестьян любимцам; о закрепощении «будто бы 3 000 000 душ крестьян, в т. ч. в Малороссии»; об оценке Екатериной энциклопедистов – «навели на меня скуку и не поняли меня», и др.). Неоднократно руководство цензурного ведомства напоминало цензору «о необходимости более строгого цензурования журнала “Дело”» [925] , а министр внутренних дел П.А. Валуев в свое время даже отдал распоряжение, чтобы «неудобные для напечатания в этом журнале статьи не цензуровались, а запрещались бы в целости».
925
РГИА. Ф. 776. Оп. 2. Д. 4. Л. 443–444; Д. 6. Л. 143–144; Д. 7. Л. 81–83 об., 241–247, 419 об.–422; Д. 8. Л. 390 об.–402, 644 об.–645; Д. 9. Л. 95 об.–96 об.; Д. 10. Л. 190 об.–193; Д. 12. Л. 208–209.
Особой заботой цензуры была литература учебная и народная, в том числе историческая. Эти две наиболее социально опасные, с точки зрения правительства, категории населения (учащиеся и простонародье) должны были получать строго определенный объем информации и в совершенно однозначной трактовке. Появление в середине 1860-х годов ряда учебных книг (например, таких как «Самоучитель» И.А. Худякова и «Книга для чтения» А.И. Сувориной) вызвало предписание министров просвещения и внутренних дел о необходимости принятия мер к «прекращению издания и изъятию из употребления вредных для молодого поколения учебников». В 1866 году последовало два высочайших повеления об «особого рода цензурном надзоре» за учебниками и книгами для простонародья. Совет Главного управления поднял вопрос о восстановлении предварительной цензуры «для учебных, а равно предназначенных для народного и детского чтений изданий», как оригинальных, так и переводных. Начальству государственных и частных учебных заведений, а также обществам по народному образованию разрешалось допускать в учебные каталоги, училищные библиотеки и склады, издавать за свой счет, принимать к руководству или рекомендовать ко всеобщему употреблению только те общеобразовательные издания, которые «были цензурованы установленным порядком и одобрены министром народного просвещения» [926] .
926
РГИА. Ф. 776. Оп. 2. Д. 3. Л. 130–132; Д. 4. Л. 30–36 об., 142 об.–146.
В связи с изданием учебной литературы цензурное ведомство и министр внутренних дел предлагали, чтобы Ученый комитет министерства народного просвещения в своих заключениях строго указывал на изданиях «рекомендуется», «одобряется» или только «допускается или в виде руководств, или в виде пособий, или для библиотек основных и ученических… для тех или других классов». Точная формулировка публиковалась в «Журнале министерства народного просвещения» [927] . Подобные меры должны были оградить наиболее «уязвимые», с точки зрения властей, слои населения от информации, в том числе и исторической, которая могла бы нарушить социальную и политическую стабильность в русском обществе. Именно народная и учебная литература, подлежащая особо строгому контролю, часто вызывала дебаты в цензурном ведомстве относительно содержания и процедуры надзора.
927
Там же. Д. 5. Л. 226–229, 233–238, 445–448 об.; Д. 9. Л. 597, 621–624 об.; Д. 16. Л. 286–289.
Взаимоотношения цензуры и исторического знания в России, как, впрочем, и ужесточение или смягчение цензурного давления на печатное слово, всегда находились в прямой зависимости от состояния общества, гражданского сознания его образованного слоя. В этом смысле перемены первых пореформенных десятилетий представляют значительный интерес. Возросшая политическая и культурная активность некоторых социальных кругов, оживление печати, расширение временных рамок используемой информации о прошлом имели своим следствием усложнение правительственного контроля, который включал целый спектр реакций – от упреждения до прямого запрета.
Важно подчеркнуть, что в условиях того времени цензура была не только репрессивным институтом власти, но также заставляла оттачивать язык научной публицистики, вынужденной постоянно оглядываться на цензурные строгости, использовать четкие формулировки и в то же время прибегать к эзоповому языку, учила обходить препоны и рогатки идеологических запретов. В сложившейся во второй половине XIX века обстановке цензура уже не могла быть тотальной. Она вынуждена была считаться с ею же контролируемым общественным мнением. Не пропуская ничего явно предосудительного, цензура предоставляла определенные возможности для развития исторического знания и науки в целом. Другая ситуация для публикации документов прошлого и сочинений на исторические темы сложится в России уже после 1905 года, в совершенно новой политической и общественной обстановке.
А.В. Топычканов
Охрана и музеефикация культурного наследия России в XVIII – начале ХХ века
По каким бы отраслям мы ни служили археологии, извлекаем ли из недр земли останки старины, группируем ли их в витринах музеев или занимаемся их научной обработкой – все мы работаем во имя одной, освящающей наш труд идеи: просветить людей, научить их уважать былое как источник их собственного благополучия и трудиться на дальнейшее развитие человечества.
928
Цит. по: Васильева Р.В. Главное археологическое учреждение царской России: Императорская археологическая комиссия. 1859–1917 гг.: Заметки архивиста // Культурное наследие Российского государства. СПб., 1998. С. 94.
В модерных обществах отношение к культурному наследию и музейному делу является одним из главных показателей отношения к прошлому вообще. Саму историю сохранения и публичной репрезентации памятников принято подразделять на несколько периодов; каждый из них характеризуется своей особой стратегией как сохранения, так и уничтожения материальных свидетельств минувшего [929] , сочетанием прежних и новых форм музеефикации. Каждый из таких периодов далее мы будем рассматривать как время формирования и распространения определенной модели отношения к культурному наследию. Эти модели могли сосуществовать параллельно или присутствовать в практике одного и того же специалиста [930] . Поэтому далее при описании этих моделей мы иногда будем нарушать хронологические границы их преимущественного бытования. В данной статье лишь намечен новый подход к анализу охраны памятников и музейного дела. Детальное и глубокое изучение каждой из выделенных моделей с учетом их изменений и трансформаций в различные периоды истории дореволюционной России – дело будущего.
929
Памятники архитектуры в дореволюционной России: Очерки истории архитектурной реставрации / А.С. Щенков (ред.). М., 2002.
930
Ср., например, реставрационные работы в Нижегородском кремле видного архитектора, сторонника неовизантийского стиля, знатока строительной техники прошлого и активного участника археологических съездов 1880-х годов Николая Владимировича Султанова (Салтанова) (1850–1908) (см.: Султанов Н.История архитектурных форм. СПб., 1903; Савельев Ю.Р.Николай Султанов. СПб., 2003). В его деятельности соединялись два разных подхода к памятнику архитектуры, см.: Ерёмин И.О.Эволюция отношения к памятникам русского оборонного зодчества со стороны официальных властей в XIX – первой половине ХХ вв. (на примере Нижегородского кремля) // Памятники истории и архитектуры Европейской России (Исследование, реставрация, охрана): материалы докладов науч. конференций «Проблемы исследования памятников истории, культуры и природы Европейской России». Н. Новгород, 1995. С. 80.
Как известно, культурные преобразования Петра I привели к резкому противопоставлению «старины» и «новизны». Хотя Пётр I оценивал прошлое России (если пользоваться весьма огрубленным обобщением) как варварское, тем не менее он признавал в его свидетельствах определенные культурные ценности – либо в качестве курьезов (своей необычностью они оказывали эмоциональное воздействие), либо в качестве источников по истории России (прибегая к более поздней терминологии), либо в качестве мемориальных объектов, свидетельствующих о конкретном историческом событии или правителе и подтверждающих легитимность верховной власти, а также ее территориальных владений. Культурные ценности в эпоху Петра получили название «древности» [931] . Этот термин оставался общепринятым вплоть до начала XX века, когда стали указывать на его недостатки [932] .
931
О терминологии см.: Зозуля Л.И.Понятие «исторический памятник» в России в XIX – начале XX в. // Вопросы охраны и использования памятников истории и культуры / Э.А. Шулепова (отв. ред.). М., 1992. С. 160–171. В этой статье существенно скорректированы выводы
932
Разгон А.М.Предварительный музейный съезд – итоги развития музейного дела в России // Музей и власть: Из жизни музеев. М., 1991. С. 18.