Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III
Шрифт:
Крушение этого, по словам Феофана, «прегордого Голиафа» вызвало радость многочисленных врагов светлейшего, у трона утвердился новый фаворит. Им стал князь И.А. Долгорукий, быстро превратившийся в обер-камергера, кавалера ордена Андрея Первозванного и майора гвардии. Иван Долгорукий оставил по себе плохую память. Современники считали его человеком глупым, развратным, высокомерным. Кроме того, он слыл пьяницей и насильником. По мнению испанского посланника де Лириа, фаворит царя не имел воспитания и образования, был очень прост (в смысле незатейлив). Между тем известно, что князь Иван происходил из известной и образованной семьи петровского дипломата князя Г.Ф. Долгорукого, приходившегося новому фавориту дедом. Детство он провел в Варшаве, у него были хорошие учителя, но, как видно, учение впрок не пошло — князь Иван вырос шалопаем, прожигателем жизни. Именно эта особенность Долгорукого оказалась особенно симпатична Петру II, вырвавшемуся из-под утомительной опеки Меншикова. «Опытный», «повидавший жизнь»
Впрочем, к 1728-1729 годам личность императора многим казалась вполне устоявшейся и малоприятной. В его характере были заметны фамильные черты — он был жесток, властен и капризен. «Царь, — писал саксонский дипломат И. Лефорт, — похож на своего деда в том отношении, что он стоит на своем, не терпит возражений и делает, что хочет». О жестоком сердце и весьма посредственном уме великого князя еще в 1725 году сообщал прусский посланник A. Mapдефельд. «Никто не смеет ни говорить ему ни о чем, ни советовать», — пишет де Лириа. К мнению коллег присоединяется и англичанин К. Рондо, который отмечает в характере царя признаки «темперамента желчного и жестокого». Все окружающие замечали необычайно быстрое, просто стремительное взросление Петра. Жена английского резидента леди Рондо писала в декабре 1729 года: «Он очень высокий и крупный для своего возраста, ведь ему только что исполнилось пятнадцать… Черты лица его хороши, но взгляд тяжел, и, хотя император юн и красив, в нем нет ничего привлекательного или приятного». Леди Рондо нужно поправить: в это время императору исполнилось всего лишь четырнадцать лет. Особенно внимательно за взрослением Петра наблюдали австрийские дипломаты: по матери, принцессе Шарлотте Софии, он приходился племянником австрийскому императору. Австрийские посланники не могли сообщить в Вену ничего утешительного: император не получает образования, часы учения не определены точно, развлечения берут верх, «государь все более и более привыкает к своенравию». Времени сидеть за противными книжками у Петра II не было — за окном призывно ржали кони и лаяли собачьи своры, он без памяти влюбился в псовую охоту, травлю зверя, сомнительную романтику охотничьих бивуаков с их незатейливыми радостями.
«Охота, — писал в 1728 году К. Рондо, — господствующая страсть царя (о некоторых других страстях его упоминать неудобно)». Действительно, кроме загульных компаний с пьянством и развратом, царя как магнит тянул лес. За осеннюю охоту 1729 года царь и его свита со сворой в шестьсот собак затравили четыре тысячи зайцев, пятьдесят лисиц и пять рысей. Сообщения иностранных дипломатов пестрят упоминаниями о почти непрерывных охотах царя. Он отсутствовал в столице по десять — двенадцать дней подряд, а потом стал пропадать в лесу месяцами. В феврале 1729 года даже разразился международный скандал: узнав, что царь собирается уехать на охоту на два-три месяца, австрийский и испанский посланники вручили канцлеру ноту протеста, отмечая, что их пребывание в столице России теряет всякий смысл.
Все это происходило уже в Москве, куда двор перебрался в начале 1728 года. Старая столица могла торжествовать: в споре с Петербургом она выиграла. Официально дипломатам говорили, что император едет в Москву на коронацию, но «под рукой» утверждали, что в окрестностях Петербурга для царской охоты мало дичи. С радостью переехали в старую столицу сановники и рядовые дворяне — для них это было возвращение домой, поближе к вотчинам, отбившимся от рук крестьянам и холопам. В Москве иностранцы с возрастающей тревогой стали догадываться», что молодой император и двор устроились в Москве надолго, навсегда. Казалось, начали сбываться предсказания скептиков, что со смертью Петра Великого русские уйдут из Европы, вернутся к своей старине и самоизоляции. Французский дипломат Лави еще в 1717 году писал, что Петр не доверяет своему окружению и якобы говорил генерал-адмиралу Ф. М. Апраксину «Я читаю в сердце твоем, что… по смерти моей вы оставите завоеванные мною области и, чего доброго, согласитесь на разрушение этого города и флота, которые стоили мне столько крови, денег и трудов, для того чтобы вытащить вас из ваших старых жилищ".
И вот теперь казалось, что слова эти были пророческими. Намерение бросить Петербург тревожило европейские столицы. Для многих держав Россия стала могучей силой на Балтике, партнером в большой политической игре. Ее союзники рассчитывали опереться на мощное российское плечо. Сохранился особый меморандум Австрии и Испании, в котором Петра умоляли «не оставлять великих завоеваний, добытых героем, вашим дедом, силою побед и трудов». Этот меморандум — отчаянный вопль союзников — так и не дошел до императора — бумагу где-то на охоте потерял князь Иван Долгорукий…
Город святого Петра хирел. Он, удаленный от центра России, нуждался в особой заботе. Следы запустения стали заметны на его улицах и набережных. Конечно, по-прежнему стучали топоры, поднимались стены заложенных еще при Петре Великом дворцов, но не было уже прежнего подъеме, а главное — никто уже не боялся, что вот через мгновение из-за штабелей леса вылетит знаменитая обшарпанная двуколка и из нее выскочит строгий, неугомонный Хозяин. Заметно меньше стало людей и экипажей на улицах, пустыми глазницами смотрели недостроенные дома купцов и дворян, которые бежали в Москву — «место нагретое», по выражению С.М. Соловьева.
Впрочем, не станем преувеличивать упадка Петербурга. В нем жило тогда не менее пятидесяти тысяч человек — огромный по масштабам XVIII века город. Слишком сильна была заданная ему Петром Великим инерция движения, и она не ослабла в бездарное царствование его внука. Слишком много людей связали свою жизнь с новой столицей, пустили здесь корни. Не сидели сложа руки прекрасные специалисты, корабельные мастера, архитекторы, инженеры. В порту у Троицкой площади уже не хватало места для кораблей, пришедших под флагами всей Европы, а с верховьев Невы непрерывно плыли барки с товарами из глубины России — по тысяче — полторы за навигацию! Делала первые шаги молодая Академия наук, осенью 1728 года открылись для читателей двери ее знаменитой библиотеки. Начались публичные лекции ученых по химии, астрономии, анатомии. Здесь в Петербурге, вдали от европейских центров культуры, рождалась русская наука. Для ее роста недостаточно было купить книги, приборы, пригласить иностранных ученых. Для нее всегда нужна специфическая среда, атмосфера понимания и должной оценки ученых, чтобы складывались направления и школы, возникали и свято сберегались традиции. И новый город-порт, в котором жили люди десятков профессий, где был флот, мастерские, госпитали, создал и поддерживал такую атмосферу. Этой стране уже нужна была наука, и она жила, как и город, ее приютивший, несмотря на то, что двор обосновался в Москве, а царь был мал и глуп. Из Петербурга весной 1725 года начал свое путешествие капитан-командор Витус Беринг. Петр Великий послал его открыть пролив там, где Азия ближе всего «сошлась с Америкой». Но только в царствование Петра II Беринг, совершив труднейший переход через Сибирь, сумел выйти на построенном им корабле из Нижнекамчатска в океан.
С 1728 году дважды в неделю по почтовым дням из Петербурга начали развозить по всей стране «Санкт-Петербургские ведомости» — газету, которую в продолжение захиревших «Ведомостей» времен Петра стала издавать Академия наук. Это было важное событие в истории России. Газета была поставлена на прочное основание Академии, в ней работали видные ученые, переводчики, появилась сеть корреспондентов. Полтора столетия «Ведомости" были единственной газетой России и почти сразу же стали подлинным окном в мир. Число подписчиков непрерывно росло, но многие читали „Ведомости“ даром — в академической лавке, у знакомых, переписывали и пересказывали друг другу содержание статей. Наряду с сообщениями о войнах, стихийных бедствиях писалось о том, что у французской королевы „явились вновь некоторые знаки чреватства“, можно было прочесть о новых научных открытиях, о таинственных происшествиях, о том, что Римского Папу „несколько раз в день обморок обшибает“ от чрезмерного, как считали ученые медикусы, потребления сырых овощей. Нет сомнений, что известия о европейских происшествиях с нетерпением ждали в России, — она уже вошла в европейский мир и уже дышала с ним одним воздухом забот, страстей, проблем и сенсаций.
Впрочем, сенсаций и своих было достаточно. В то время как Беринг готовился к своему великому научному открытию, на другом краю огромной страны — в Решетиловке на Полтавщине — произошло тоже очень интересное «открытие». Утром 9 июля 1727 года галдящая толпа притащила ратуше некоего Гаврилу Мовченка, которого громогласно обвиняла в упырстве — вампиризме. Возбужденные поселяне требовали его публичного допроса. Смущенный сотник Иван Гаевский и другие старшины подчинились гласу народа, и Мовченок, к ужасу толпы, во всем сознался: сказал, что упырству учился у своего родственника Ивана Неголи-Постола, и волшебство его состояло в «мазании под плечами неяким зельем». Кроме того, он назвал имена четырех ведьм, с которыми волшебствовал. Ошарашенный признаниями упыря народ требовал поймать этих баб и немедленно утопить. С трудом власти утихомирили толпу, а Мовченка и его товарок под крепким караулом отправили в Полтаву. Там на допросе и с очных ставок Мовченок подтвердил, что ведьмы, «сделав его конем, дожива ездят и погоняют поленом», отправляясь на нем по воздуху в Киев.
Как известно, политический сыск всегда неуязвим перед всякой мистикой и чертовщиной. «Упырь» был высечен и вскоре сознался, что оговорил женщин напрасно, а сам он «всякой новый месяц имеет заворот головы… и объявил себя упырем с безумья». Это признание вполне удовлетворило власти, «ведьм» отпустили, что же стало с «упырем», мы не знаем — история Мовченка канула в прошлое.
Внешняя политика России при Петре II претерпела заметные изменения. Главным конструктором русской политики тогда был А.И. Остерман. Суть послепетровской концепции была сформулирована в письме вице-канцлера русским представителям, отправлявшимся на крупный международный конгресс в Суассоне (лето 1728 года): «Наша система должна состоять в том, чтобы убежать от всего, ежели б могло нас в какое пространство ввести… С цесарским двором остаться в союзе и для нынешних наших персидских дел, которым Бог конец ведает. А с другими державами искать дружбу и союз, смотря по конъюнктурам и обращению тамошних дел».