Исторические портреты. 1613 — 1762. Михаил Федорович — Петр III
Шрифт:
— Поищи в Переславле, — приказывает Анна Салтыкову, — из бедных дворянских девок или из посадских, которая бы похожа была на Татьяну Новокрещенову (а она, как мы чаем, уже скоро умрет), и чтоб годна была ей на перемену. Ты знаешь наш нрав, мы таких жалуем, которые были бы лет по сорока и так бы говорливы, как та Новокрещенова или как были княжны Настасья и Анисья Мещерские.
Шуты женского и мужского пола, уродливые карлики и карлицы, «блаженные" — те, на кого сошла благодать или попросту слабоумные, — убогие, немые и безногие составляли „комнату“ императрицы. Здесь же были „арабки“, „сироты-иностранки“, „калмычки“, „немки“, другие иностранки черной, желтой, белой рас. В 1734 году Анна предписала главнокомандующему русских войск на Кавказе генералу Левашову, чтоб он прислал двух девочек-персиянок или грузинок, „чтоб были белы, чисты, хороши и не глупы“.
При
Старые порядки появлялись при дворе как бы сами собой, хотя они и не вытесняли нового. Наоборот, они причудливо уживались рядом с тем, что пришло в Россию с Запада. Годы жизни с Бироном, в Курляндии, не пропали даром — Анна не была равнодушна и к европейским развлечениям: театру, музыке, балету, опере. Особой любовью при дворе пользовались гастрольные труппы итальянского театра дель арте. Шутовское передразнивание жизни, шумные потасовки, тумаки и подзатыльники вечно конфликтующих друг с другом главных героев интермедий Арлекина, Пьеро и Смеральдины, незатейливый сюжет пьес — все это было так похоже на проделки русских шутов и скоморохов. Анна — весьма невзыскательный зритель — с удовольствием смотрела пьесы, названия которых говорят сами за себя: «Любовники, друг другу противящиеся, с Арлекином — притворным пашой» «В ненависть пришедшая Смеральдина», «Перелазы чрез заборы», «Забавы на воде и в поле», «Переодевки Арлекины» и тому подобные шедевры уличного театра. Историки музыки отмечают, что царствование Анны стало переломным в музыкальной культуре России. Наряду с военной, парадной музыкой и натужными танцами петровских ассамблей в эту эпоху в Россию пришла (особенно с гастролерами-итальянцами) театральная и концертная музыка. Появился и первый придворный композитор — итальянец Франсиско Арайя. Зазвучали голоса певцов большой придворной капеллы. Француз-балетмейстер Жан-Батист Ланде основал в 1737 году и доныне существующую знаменитую петербургскую балетную школу классического танца. Музыка зазвучала на торжественных придворных обедах для улучшения аппетита и общего удовольствия. Так, на обеде в честь кавалеров ордена Александра Невского в 1735 году Анна кушала с ними за одним столом, а в это время получала удовольствие Ее величество и от слушания и смотрения опер, которые хотя и нечасто ставились в Петербурге, но вносили явное оживление в жизнь двора и столицы. Для оперных спектаклей был построен огромный — на тысячу зрителей — театр, в который пускали всех желающих. Главное, чтобы человек не был пьян или грязно одет. Сама же опера поражала не избалованных подобными зрелищами петербуржцев грандиозными декорациями, музыкой, пением, декламацией, балетом, слаженным действием скрытых от глаз зрителей театральных механизмов, возносивших героев спектакля под полотняные облака и сотрясавших стены театра и сердца зрителей грохотом «бездны ада», блеском «молний Юпитера». Опера, как пояснял в газете тогдашний большой знаток искусств Якоб Штелин, — «действие, пением исполняемое», как правило, была приурочена к какому-нибудь возвышенному событию: дню рождения императрицы, годовщине ее вступления на престол, коронации и т. д.
Так, к сорокачетырехлетию царицы в 1737 году была поставлена опера «Притворившийся Нин, или Познанная Семирамида». Декорации и костюмы были роскошны, итальянская музыка прекрасна. Правда, сюжет до нас не дошел, но, нет сомнения, опера демонстрировала возвышенные чувства, жалостливыми сценами выжимала слезу у зрителей, а кончалась непременно победой Добра над Злом, Любви над Ненавистью. И зрители были, как писала газета «Санкт-Петербургские ведомости», всем этим «очюнь довольны», как и Анна.
Мемуарист вспоминает о петербургской жизни 30-х годов XVIII века: «Государыня, не могшая более, по причине суровой погоды, наслаждаться стрельбой, которая для ее удовольствия почти ежедневно устраивалась в Петергофе летом, являлась теперь всякий раз со всем двором в театр, когда давали оперу, комедию или интермедию».
Действительно, охота, точнее — стрельба, была подлинной страстью Анны, довольно необычайной для московской царевны, но вполне естественной для мужиковатой, грубоватой императрицы. Анна не просто присутствовала при травле зверья, не просто спускала со связки собак. Она сама стреляла из ружья, и делала это великолепно.
Редкий день в парке пригородного дворца Петергофа, где она обычно проводила лето, проходил без пальбы. Царица била по мишеням, которые выставляли для нее в парке или в плохую погоду — в манеже. Но больше всего любила императрица стрелять по живой мишени. Со всей страны под Петергоф, в специальные загоны и птичники, свозилась разнообразная дичь. И, прогуливаясь по парку, императрица непрерывно стреляла по кишащему в нем зверью. За летний сезон 1739 года она самолично застрелила девять оленей, шестнадцать диких коз, четырех кабанов, одного волка, триста семьдесят четыре зайца и шестьсот восемь уток! Кроме того, среди тысячи двадцати четырех трофеев нашей Дианы оказались непригодные в пищу шестнадцать больших чаек. Можно вообразить, как это было: царица не успокаивалась даже во дворце, хватала стоявшие в простенках заряженные ружья и палила из окна по каждой пролетавшей мимо чайке, вороне или галке. Даже в дороге императрица не расставалась со штуцером. «Во время пути, — сообщает газета о переезде Анны в Петергоф, — изволила Ее величество в Стрельной мызе стрельбой по птице и в цель развлекаться».
Проводились при Анне и грандиозные варварские охоты с «ягт-вагена» — особого экипажа. Его ставили посреди поляны, на которую загонщики со всего огромного леса гнали дичь. На последнем этапе очень плотного и непрерывного гона, который мог продолжаться неделями и охватывать огромную территорию лесов, звери попадали в парусиновый коридор, выход из которого выводил прямо на «ягт-ваген», где в безопасности сидели охотники и в упор расстреливали оленей, волков, поднятых из берлог медведей и прочих крупных и мелких лесных обитателей.
Стрельба из ружья, благодаря столь сильной страсти царицы, становилась в обществе модой. Раболепствующая знать приучала своих юных дочерей палить по голубям, а императрица ревниво вопрошала московскую гостью: «Стреляют ли дамы в Москве?», и та уверяла, что стреляют, матушка, стреляют! Пристрастие Анны к охоте и стрельбе, конечно, очень выразительно. Для таких кровожадных подвигов требовались твердая рука, точный глаз, сила телесная, хладнокровие и азарт. Вероятно, этот комплекс амазонки как нельзя лучше соответствовал внутреннему миру императрицы, устройству ее души, далекой от интеллектуальных поисков и рефлексий.
Впрочем, как бы ни велика была страсть Анны к охоте, она не могла вытеснить другой, главной ее страсти. Объектом ее был мужчина — Бирон. «Никогда на свете, чаю, не бывало более дружной четы, которая бы так проявляла в увеселении или скорби совершенное участие, как императрица с герцогом». Так пишет мемуарист Э. Миних и продолжает: «Оба почти никогда не могли во внешнем своем виде притворствовать. Если герцог являлся с пасмурным лицом, то императрица в то же мгновение встревоженный принимала вид. Если тот был весел, то на лице монархини явное проявлялось удовольствие. Если кто герцогу не угодил, то из глаз и встречи, ему оказанной монархиней, тотчас мог приметить чувствительную перемену. Всех милостей надлежало спрашивать от герцога, и через него одного императрица на оные решалась".
В середине марта 1730 года, как только Бирон приехал в Москву, к Анне, они не расставались ни на один день до самой смерти императрицы в октябре 1740 года. Более того, их видели постоянно рука об руку, что служило предметом насмешки в обществе, и соответственно сама насмешка становилась предметом расследования Тайной канцелярии. Влияние Бирона на царицу было огромным, подавляющим. И истоки его крылись не столько в личности временщика — человека красивого, видного, безусловно волевого и умного, сколько в чувствах Анны Иоанновны, с радостью подчинившейся своему хозяину, господину. Отныне и навсегда она была с ним. Они даже болели одновременно, точнее, болезнь Бирона делала императрицу больной. К. Рондо, сообщая в Лондон о том, что Анна «не совсем здорова», добавлял: «Несколько дней тому назад ей, а также ее фавориту графу Бирону (он стал герцогом в 1737 году. — Е.А.)пускали кровь. Государыня во время болезни графа кушала в его комнате». Там же она принимала посетителей или же, в связи с недомоганием Бирона, вообще никого не принимала. Фельдмаршал Миних писал, что «государыня вовсе не имела стола, а обедала и ужинала только с семьей Бирона и даже в апартаментах своего фаворита».