Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий
Шрифт:
Немец, взявшись за перо, то бледнел, то краснел, не знал, на что решиться, и клятвенно уверял, что у него нет вещей.
— Пиши! — вскрикнул князь грозно, — что я тебе приказываю. Иначе будет худо.
Записка была написана и отправлена с ординарцем князя. Через несколько минут он привез вещи. Отдавая немцу деньги, князь сказал:
— Ты имел полное право не возвращать вещей, несмотря на убеждения бедной женщины и на мои просьбы, но когда посредством клятв надеялся овладеть ее собственностью, разорить несчастную, покушался обмануть меня, начальника города, то, признавая в тебе лжеца, ростовщика, на первый
Петербургский обер-полицмейстер Рылеев, отличавшийся необыкновенною исполнительностью и вместе с тем ограниченным умом, явился однажды в дом к придворному банкиру Сутерланду и велел доложить ему, что имеет надобность видеться с ним немедленно и передать весьма важное приказание Императрицы Екатерины II.
Сутерланд тотчас же пригласил Рылеева к себе в кабинет.
— Господин Сутерланд. — сказал Рылеев с крайним смущением, — я, к прискорбию моему, получил от Императрицы поручение исполнить ее приказание, строгость которого меня пугает. Не знаю, за какой поступок, за какое преступление вы подверглись гневу Ее Величества.
— Я тоже ничего не знаю, — отвечал Сутерланд, — и, признаюсь, не менее вас удивлен. Но скажите же, наконец, какое это приказание?
— У меня, право, недостает духу, чтоб объявить вам его.
— Неужели я потерял доверие Императрицы?
— Если б только это, я бы не так опечалился, доверие может возвратиться, и место вы можете получить снова.
— Так что же? Не хотят ли меня выслать отсюда?!
— Это было бы неприятно, но с вашим состоянием везде хорошо.
— Господи! — воскликнул испуганный Сутерланд. — Может быть, меня хотят сослать в Сибирь?
— Увы! И оттуда возвращаются!
— В крепость меня сажают, что ли?
— Это бы еще ничего, из крепости выходят.
— Боже мой! Уже не иду ли я под кнут?
— Истязание страшное, но от него не всегда умирают.
— Как! — вскричал с ужасом банкир. — Моя жизнь в опасности? Императрица, добрая, великодушная, на днях еще говорила со мной так милостиво… неужели она захочет… но я не могу этому верить! О, говорите же скорее! Лучше смерть, чем эта неизвестность!
— Императрица, — отвечал уныло обер-полицмейстер. — приказала мне сделать из вас чучело…
— Чучело! — завопил пораженный Сутерланд. — Да вы с ума сошли. И как же вы могли согласиться исполнить такое варварское приказание, не представив ей всю его жестокость и нелепость?
— Ах, любезнейший господин Сутерланд, — я сделал то, что мы редко позволяем себе делать: я удивился и огорчился, и хотел даже возражать, но Императрица разгневалась, упрекнула меня за непослушание и грозно велела мне выйти и тотчас же исполнить ее приказание. Вот ее слова, они мне и теперь еще слышатся: «Ступайте и не забывайте, что ваша обязанность безпрекословно исполнять все мои приказания».
Можно вообразить удивление, гнев и отчаяние бедного банкира. Обер-полицмейстер дал ему четверть часа сроку, чтоб привести в порядок дела. Сутерланд начал умолять Рылеева позволить ему написать к Императрице письмо и просить ее милосердия. После долгих колебаний Рылеев согласился, но,
— Боже мой! — вскричала она. — Какие страсти! Рылеев помешался! Граф, бегите скорее сказать этому сумасшедшему, чтобы он сейчас поспешил утешить и успокоить моего бедного банкира.
Брюс вышел, отдал приказание обер-полицмейстеру и, возвратясь в кабинет к Императрице, увидел, что она хохочет.
— Теперь я поняла причину этого забавного и необыкновенного случая, — сказала она Брюсу. — У меня была маленькая собачка, которую я очень любила, ее звали Сутерланд, потому что я получила ее в подарок от банкира. Недавно она околела, и я приказала Рылееву сделать из нее чучело, но, видя, что он не решается, я рассердилась на него, приписав его отказ тому, что он из глупого тщеславия считает это поручение недостойным себя. Вот вам разрешение этого странного происшествия. (1)
Царствование Императора Павла I
(1796–1801)
Известно, что Император Павел, тотчас по вступлении на престол, приказал с особенным торжеством и великолепием перенести прах своего родителя из Невской лавры в Петропавловский собор. Вместе с тем он велел отыскать и представить ему всех лиц, к которым покойный Государь был особенно расположен. Один из них, бывший генерал-адъютант Петра III, генерал-поручик, барон Унгерн-Штернберг, уже старый и больной, давно жил в деревне в совершенном уединении и ожидал не почестей или наград, а скорой кончины, как вдруг к нему является фельдъегерь, поздравляет с производством в полные генералы и передает приказание Государя немедленно прибыть в Петербург. Когда Унгерн-Штернберг явился во дворец. Император принял его очень ласково и спросил:
— Вы слышали, каким образом я хочу помянуть моего отца?
— Да, Ваше Величество, слышал и, признаюсь, удивлен…
— Как удивлены? — прервал Император. — Разве я не обязан сделать это? Смотрите. — продолжал он, обращаясь к портрету Петра III, находившемуся в кабинете, — я желаю, чтобы он был свидетелем моей признательности к его верным друзьям!
С этими словами Государь поцеловал Унгерн-Штернберга и надел на него Александровскую ленту. Старик вышел из кабинета, заливаясь слезами. (1)
Через несколько дней по восшествии своем на престол Император Павел приказал послать фельдъегеря за одним отставным майором, который уже давно был в отставке и состарился в своей деревеньке.
Майора привезли прямо во дворец и доложили Государю.
— А! Ростопчин! — закричал Павел. — Поди, скажи ему, что я жалую его в подполковники!
Ростопчин исполнил и возвратился в кабинет.
— Свечин! Поди, скажи, что я жалую его в полковники.
Свечин исполнил приказание.