Истории из другой жизни (сборник)
Шрифт:
Я чувствовал, что многие наши знакомые относятся ко мне очень настороженно и неприязненно, хотя и не высказывают это вслух… Странно, что люди не придают значения своим дурным мыслям… Чем они лучше дурных поступков? Черные мысли гнездятся в глубинах человеческой души, разрушая и медленно убивая ее… Неужели человек не понимает, что разрушая душу, он тем самым губит и свое тело? Словно прожорливые крысы, его съедают неизлечимые недуги, источником которых является больная душа…
С годами я научился скрытности и лицемерию: притворялся не тем, кто я есть, и перестал упоминать о том, что было недоступно пониманию окружавших меня людей… Отец сразу же стал лучше относиться ко мне, даже разговаривал иногда, но так сдержанно, будто говорил с человеком, лежащим на одре, и боялся причинить ему лишние страдания хотя бы одним неосторожным словом. Все его речи, обращенные
Я часто задавал себе вопрос: могут ли люди объективно судить о том, с чем никогда не сталкивались и чего абсолютно не понимают? Имеют ли они право осуждать то, что выходит за пределы их миропонимания? Порой, прокручивая в голове одни и те же мысли, я доходил до панического состояния и думал: а вдруг мои родители и все, кто осуждал меня, правы, а неправ только я один? Вдруг я действительно болен, или сошел с ума или, того хуже, являюсь извращенцем с самого детства и отрицаю этот факт вместо того, чтобы лечиться у психиатра?
Только моя сестра, единственная из всех, всегда воспринимала мое поведение, как естественное и никогда не считала больным или ущербным. В часы прогулок и отдыха, она всегда была рядом со мною, поддерживая меня одним лишь своим присутствием. Сотни раз я шептал слова благодарности судьбе, пославшей мне этот бесценный подарок – мою сестру! Благодаря ей, я выстоял в этом жестоком мире, который ополчился против меня с самого детства… В своих детских играх мы уносились с ней в страну сказочных грез и фантазий, сильно отличавшуюся от той суровой реальности, в которой нам довелось жить.
Наше время за компьютером и телевизором было строго ограничено отцом, поэтому мы часами просиживали на ковре в зале около большого камина, играли в разные игры и беседовали обо всем на свете. Я сочинял забавные истории и пересказывал их сестре, чтобы слышать ее заливистый смех… Часто мы бродили, держась за руки, по безлюдному старому парку, расположенному рядом с домом, предоставленные сами себе, а поэтому свободные и счастливые. Весной мы пускали кораблики, осенью жгли костры из опавших листьев, зимой катались на санках с горки. И всегда были только вдвоем… Отец обожал и баловал Владу, но был слишком суров, чтобы вызвать чувства большие, чем уважение и почтительный страх. Она, как и наша мать, всегда трепетала перед ним, и это мешало ей искренне проявлять свою дочернюю любовь и привязанность…
У меня никогда не было настоящих друзей, да и жили мы в пригородном доме слишком уединенно, чтобы иметь широкий круг общения. Может быть поэтому я так остро помню те немногочисленные случаи, когда мне доводилось по-настоящему глубоко и серьезно пообщаться с людьми.
…Я часто вспоминаю эту старую церковь с потрескавшимися от времени стенами. Она совсем небольшая. Как только такой огромный орган помещается в ней! Кажется, нет таких стен, которые могут вместить его! Когда он молчит, окружающее пространство наполнено одним лишь его существованием, а когда издает первый звук, мир вздрагивает, словно в предвкушении чего-то долгожданного и значительного, и каждая частица мироздания вдруг начинает вибрировать ему в такт… В такт его звукам… Все заполнено, поглощено ими, и нету места, которое было бы свободно от их проникновения. Он почти всесилен… Его нельзя ненавидеть, нельзя любить. Это нечто большее, чем то, что можно выразить словами. Он выше простых человеческих понятий. Он божественен… Разве можно не преклоняться перед его могуществом и совершенством?
Нередко, будучи еще подростком, я бегал к церкви по вечерам, и стоял там, прижавшись к холодным приоткрытым воротам, чтобы хоть краем уха послушать музыку во время репетиций органиста. Я фантазировал о том, как могут выглядеть звуки, и мне казалось, что я видел их! Они напоминают капли дождя или струи сильного ливня, но воздушны и расплывчаты… И они не падают вниз, а медленно тают в воздухе, словно расплавляясь в невидимом горниле. Они рождаются, чтобы через несколько мгновений полностью растаять… Их много, целый поток, множество потоков! Иллюзия бесконечности… И все это переплетается, извиваясь в воздухе и искрясь неведомыми, неземными красками, которым нет названий. Недолговечное совершенство! Оно почти сразу же начинает таять, оставляя за собой, туманный, тонко звенящий след…
Я всегда инстинктивно отстранялся от того враждебного мира, который окружал меня… В нем я чувствовал себя чужим и никому не нужным. Меня никто не понимал, и поэтому само существование казалось мне тяжким, непосильным грузом. Я часто не мог понять двуличие людей, их бесконечные взрослые игры и слова, за которыми не стояло ни капли чувств, только пустота, столь страшная, что я никогда бы не осмелился даже попытаться проникнуть в ее суть… Да и есть ли суть у пустоты?
Ни за что на свете я не решился бы войти в двери храма и попросить послушать музыку. Я боялся быть непонятым и с позором выставленным за дверь… Но однажды судьба улыбнулась мне: музыкант, выходя из церкви, увидел меня, задумчиво стоявшего за воротами. Проходя мимо, он мягко положил руку на мое плечо. Я вздрогнул от столь непривычного мне жеста и резко вскинул голову. Музыкант был еще не стар, но его лицо излучало какую-то неподвластную моему пониманию мудрость, отчего он казался старше своих лет. «Я часто вижу тебя тут… Что тебе нужно? Как тебя зовут?» Его голос был добрым и усталым, а руки чуть дрожали… И голос тоже чуть дрожал… Я потянулся навстречу этому человеку всем своим существом, словно от него зависела моя жизнь. «Меня зовут… Вероника. Можно мне прийти послушать Вашу музыку?» «Вероника?» – переспросил музыкант. Я весь сжался, не надеясь даже на одобрительный взгляд… Но он вдруг улыбнулся! Улыбка оживила его бледное, осунувшееся лицо. «Ты хотела бы послушать орган?» Я прошептал: «Да…», и он кивнул головой в знак одобрения. «Приходи в субботу с утра, у меня будет последняя репетиция. Ты сможешь прослушать весь концерт, если у тебя есть к этому интерес в столь юном возрасте…».
О как же долго тянулись дни до этой долгожданной субботы! Я не понимал, как мог раньше обходиться без музыки? Как мог не прикасаться к звукам, не чувствовать и не слышать их? В ночь с пятницы на субботу я почти не спал и с самого утра прибежал в церковь, но не один – Влада тоже захотела соприкоснуться со звуками. Она сидела в углу скамьи, такая маленькая и жалкая по сравнению с величием храма… Но это только на первый, поверхностный взгляд. Главная ценность храмов – не иконы, не музыка, как я думал вначале, а люди, простые люди, которые приходят сюда. Без людей храм пуст, лишен смысла и теряет свою суть. Если не будет людей, то не будет и храмов – некому будет молиться и слушать музыку…
Первые аккорды… Они слишком мощны для такого хрупкого существа, как моя сестра! Она закрыла уши руками и еще плотнее вжалась в угол скамьи… Ей было неуютно и страшно, слишком громкая музыка пугала ее, но я не мог ничем ей помочь. В тот миг я не существовал на земле… Я словно взлетел в высшие сферы, слушая звуки этой волшебной музыки. Как божественно красиво! Это неземная, райская красота, которой название Совершенство и Гармония…. Это чудо! Звуки, вылетая из-под пальцев, тут же тают, уступая место другим… Они не исчезают, а перетекают один в другой, словно исполняя немыслимый, фантастический танец, который является продолжением всей этой звучащей какофонии…
Но вот музыка закончилась… Краем уха я услышал, как сестра вздохнула с облегчением. Я же все еще пребывал в фантастической стране звуков и мелодий, поэтому не сразу расслышал слова музыканта, обращенные ко мне, а когда он повторил их, то смысл сказанного дошел до меня с трудом. Органист произнес: «Ты не похож на других… Тебе, должно быть, очень тяжело живется в нашем мире, мальчик…».
Мальчик? Он назвал меня мальчиком? Я вздрогнул так, что моя дрожь больше напоминала судорогу тяжелобольного человека… Никто и никогда не говорил мне ничего подобного, все считали меня больным и ущербным. Только сестра понимала меня. И теперь он, совсем чужой мне человек… Какой-то непонятный испуг, граничащий с паникой, внезапно охватил меня. И еще чувство стыда, как будто с меня сорвали всю одежду, обнажив перед толпой, пристально разглядывающих меня людей… Едва шевеля онемевшими губами, я спросил: «Вы… поняли это?» И он чуть заметно кивнул в ответ… Я напряженно смотрел на него, но не увидел ничего, что несло бы мне вред. В его взгляде не было осуждения, не было жалости или презрения. Он был добр и мудр и принимал меня таким, как есть…