Истории московских улиц
Шрифт:
21 августа Кутузов пишет Ростопчину: "С сокрушенным скорбным сердцем извещаюсь я, что увеличенные нащет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше ваше сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще того расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. Напротив того, все воины, не имея еще доныне генерального сражения, не могли дойти до такой степени оскудения в пособиях и силах и, оживляясь свойственным им духом храбрости, ожидают с последним нетерпением минуты запечатлеть кровию преданность свою к августейшему престолу и Отечеству. Все движения были до сего направляемы к сей единой цели и к спасению первопрестольного града Москвы..."
Дом Ростопчина на Большой Лубянке был тем пунктом, куда стекались все известия о военных действиях и откуда растекались по Москве. Дом постоянно был наполнен людьми: курьерами, офицерами и генералами, следующими в армию или из армии, не покинувшими город дворянами, которые приходили узнать свежие новости, служащими, адъютантами, различными посетителями.
В последние дни августа по предложению хозяина в доме Ростопчина поселился Н.М.Карамзин. У них были давние хорошие отношения, и даже более: по московским меркам они считались родней, их жены были двоюродными сестрами. Но Карамзин поселился у губернатора не в качестве родственника.
20 августа историк отправил из Москвы в Ярославль жену с детьми, сам же остался в городе, намереваясь вступить в ополчение. "Наши стены ежедневно более и более пустеют, уезжает множество, - писал он после отъезда семьи в письме в Петербург И.И.Дмитриеву.
– Я рад сесть на своего серого коня и вместе с Московскою удалою дружиною примкнуть к нашей армии. Не говорю тебе о чувствах, с которыми я отпустил мою бесценную подругу и малюток; может быть, в здешнем мире уже не увижу их! Впрочем, душа моя довольно тверда, я простился и с "Историей": лучший и полный экземпляр ее отдал жене, а другой в Архив иностранной коллегии... Я благословил Жуковского на брань: он вчера выступил отсюда навстречу к неприятелю". В ополчение проводил Карамзин и П.А.Вяземского, и своего помощника, молодого историка К.Ф.Калайдовича, и многих других.
Ростопчин отказал Карамзину в направлении в армию и оставил при своем штабе, чем Карамзин был недоволен. 27 августа он посетовал в письме брату: "Живу у графа Ростопчина, но без всякого дела и без всякой пользы. Душе моей противна мысль быть беглецом: для этого не выеду из Москвы, пока все не решится". "Хотя пребывание мое здесь и бесполезно для отечества, иронизирует Карамзин в письме к жене, - по крайней мере, не уподоблюсь трусам, и служу примером государственной, так сказать, нравственности". (Карамзин выехал из Москвы с последними отрядами русской армии за несколько часов до вступления в нее французов.)
Карамзин предложил Ростопчину писать за него афишки к народу, сказав, что это было бы его платой за гостеприимство и хлеб-соль. Но Ростопчин, поблагодарив, отклонил это предложение. "И, признаюсь, - замечает по этому поводу П.А.Вяземский, - поступил очень хорошо. Нечего и говорить, что под пером Карамзина эти листки, эти беседы с русским народом были бы лучше писаны, сдержаннее и вообще имели бы более правительственного достоинства. Но зато лишились бы они этой электрической, скажу: грубой воспламенительной силы, которая в это время именно возбуждала и потрясала народ".
26 августа с нетерпением и тревогой в Москве ожидали известий о генеральном сражении. К вечеру поступили первые известия об ожесточенности битвы, о множестве убитых и раненых с обеих сторон. Поздно ночью Ростопчин получил от Кутузова официальное донесение о сражении.
"1812 г. августа 26.
№ 70 Место сражения при сельце Бородине.
Милостивый государь мой Федор Васильевич!
Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощью Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель в весьма превосходных силах действовал против него. Завтра, надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на Московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться.
От вашего сиятельства зависит доставить мне из войск, под начальством вашим состоящих, столько, сколько можно будет.
С истинным и совершенным почтением пребываю вашего сиятельства, милостивого государя моего, всепокорный слуга
князь Кутузов".
Тотчас же, ночью, Ростопчин написал текст очередного "Послания к жителям Москвы", в котором сообщал о письме Кутузова, привезенном с места сражения, приводил его текст и сообщал москвичам о том, какие меры предпринимает он: "Я посылаю в армию 4000 человек здешних новых солдат, на 250 пушек снаряды, провианта. Православные, будьте спокойны! Кровь наша проливается за Отечество... Бог укрепит силы наши, и злодей положит кости свои в земле русской".
Но на следующий день, 27 августа, когда Москва читала напечатанную в тысячах экземпляров афишу, Ростопчин получил от Кутузова депешу: "Ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить шесть верст, что будет за Можайском. Собравши войски, освежив мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в полном уповании на помощь Всесильного и на оказанную неимоверную храбрость нашего войска, увижу, что я могу предпринять против неприятеля".
В другом письме - в тот же день - Кутузов писал, что намерен "у Москвы выдержать решительную, может быть, битву противу, конечно, уже несколько пораженных сил неприятеля". Два дня спустя из подмосковных Вязем он сообщает: "Мы приближаемся к генеральному сражению у Москвы".
Тогда даже Кутузов не считал Бородино генеральным сражением войны 1812 года, французы также называли его просто битвой под Москвой, считая в том же ряду, как, например, сражение у Смоленска. Гораздо позже, уже при помощи историков, русское общество осознало истинный масштаб и историческое значение "сражения при сельце Бородине".
Но сохранилось свидетельство о том, что по крайней мере один русский человек сумел увидеть в Бородинском сражении не ступень к решительному перелому в войне, а сам перелом. А.Я.Булгаков - курьер из армии, доставивший Ростопчину письмо Кутузова от 27 августа, оказался свидетелем разговора графа с Карамзиным, и его так поразили "пророческие изречения историографа, который предугадывал уже тогда начало очищения России от несносного ига Наполеона", что он записал эту беседу и рассказал о ней в воспоминаниях.
– Ну, мы испили до дна горькую чашу, - сказал Карамзин, выслушав сообщение Булгакова об ужасных потерях в сражении.
– Но зато наступает начало его и конец наших бедствий. Поверьте, граф, Наполеон, будучи обязан всеми успехами своими дерзости, от дерзости и погибнет.
– Вы увидите, что он вывернется!
– с досадой возразил Ростопчин.
Карамзин стал объяснять свою мысль:
– Нет, граф, тучи, накопляющиеся над его главою, вряд ли разойдутся!.. У Наполеона все движется страхом, у нас - преданностью, там - сбор народов, в душе его ненавидящих, у нас - один народ, мы - дома, он от Франции отрезан...
– Затем Карамзин добавил: - Одного можно бояться...