Истории, нашёптанные Севером (сборник)
Шрифт:
И там сидит он.
Ночи напролет. Монотонно читает заклинания, чтобы приманить ее к себе. Заковать ее. Глаза превратились в черные впадины. Из черноты идет нездоровый свет. Тогда маленькая черная горошина внутри нее начинает ныть, пробуждается из дремы и отвечает. «Да, папа! Иду!» Пар от горошины поднимается и проходит через все тело, не встречая преград, сквозь плоть как дырявую ткань. Застилает Коре глаза, и перед ней все мутнеет. В этой дымке вырастает царство теней, с мертвыми глазами, и дикими зверями, и кронами деревьев, как черная крыша над головой. Она ведь обещала. Горошина — на месте, а в ней — отец, сжатая версия, концентрат, где самая суть увеличена, высечена и запечатлена навечно.
В те моменты, когда все остальное отдаляется от Коре, ей мерещится его лицо. Больше она ничего не видит. Как будто он все время сидел у нее за спиной, во мраке. Ждал, пока она перестанет бежать и обернется, наконец поймет, что он не уйдет. Что она есть и всегда будет его маленькой королевой.
Он не тот, кого бросают, а тот, к кому приходят. И он встанет и заберет ее, наполнит ее прошлым.
Снова наполнит детством.
И вот она создала себе царство. Более пустынное, чем папино. Там она одна. А царство ее — молодое и вместе с тем древнее. Потому что когда-то давно кто-то здесь жил. Следы скрыты подо мхом. Они проваливаются все глубже, превращаются в одно из сокровищ земли.
Это царство — первый и единственный ландшафт, который она изучила. Лицо отца. Там она обитает. В ожидании малейшего подергивания или напряжения, чтобы успеть вовремя скрыться.
В морщинах-расщелинах у него на щеках, где круглые капли слез не раз затапливали все живое, она видит свои следы. Сейчас земля высохла, следы в сухой глине потрескались. Коре ищет укрытие у него в бровях, но они не защищают от солнца. Ноги вязнут в щеках, как в зыбучем песке.
Самое священное место — на краю скулы, на опушке у виска. Так было прежде и так есть сейчас. Бывают дни, когда эхо тишины внутри становится таким большим, что она подумывает спрыгнуть. Но высота пугает. Поэтому она решается на противоположное — путешествие вглубь. В темную ушную раковину.
«Может, закричать?» — на секунду мелькает у нее в голове, но она решает, что надежнее будет сначала попасть внутрь, вниз в полость, ведущую далеко за маску, где она прежде обитала. И вот прыжок. Внутри в слуховом проходе ее шаги, как капли в пещере, отзываются эхом. Она идет дальше вглубь, но поскальзывается — скользит вниз и вниз, пока не становится совсем темно.
До нее начинает доходить ужасный звук, глухой и ритмичный. Он усиливается, когда она подходит к краю глотки. Навстречу дует ветер, слабее вниз по спине и мощнее в обратном направлении вверх. Она садится на корточки и пытается спуститься по хрящам, но успевает переместить только половину тела, как раздавшийся кашель сотрясает все вокруг, создавая хаос, и она беспомощно летит вниз.
Падает и падает.
Жизнь теперь — это лишь падение.
С глухим звуком Коре приземляется на эластичную пленку. По центру находится туго затянутое отверстие. В желудке под ней клокочет кислота. Здесь внизу звук громче и Коре знает, куда идти. Она пятится к стенке и начинает давить руками на мягкую поверхность. Сначала сопротивление, потом стенка поддается. Возможно, он знает. Возможно, чувствует ее сейчас. Она долго пробирается сквозь ткани, звук теперь глухой, плоть подрагивает. Вот она чувствует, как пальцы проходят насквозь, оказываются где-то снаружи. В пустоте. Она хватается за края и проталкивает тело.
Сверху обрушиваются оглушительные удары.
Вот она. Машина. Темно-красная, пульсирующая. Папино сердце. В ее фантазиях оно всегда было меньше, едва заметно невооруженным глазом. Но она ошибалась. Оно огромно.
Коре пытается засунуть туда ногу, но мышца яростно бьется, отталкивает ее. Тогда она разгоняется и прыгает прямо на сердце с раскинутыми руками и ногами. Приклеивается с всасывающим звуком, просовывает лицо прямо через мышечную стенку — и как по волшебству внутрь проскальзывает все тело целиком.
Здесь тишина.
Ветер сюда не доносится, потому что ветра не существует. И все? Ничего, кроме темноты?
Но вот появляется что-то парящее. Тельце, маленькое. Оно спит. Обернутое в пеленки, оно подплывает все ближе.
Ребенок.
«Это я? — думает она. — Это я парю у тебя в сердце?»
В лице ребенка она желает увидеть себя. Но черты у него такие неяркие, что, моргнув, она тут же их забывает. Как фотографию в рамке, которую потом заменяешь на собственную.
После она пытается написать письмо, но слова и фразы получаются такими, как будто она маленькая девочка, не знающая, что хочет сказать. Или что он ей ответит. Ведь это она ушла. Она приклеивает к письму засохший цветок, светло-голубую незабудку. Но письмо не отправляет. Оно слишком жалостливое, умоляющее. Здесь нужно что-то другое.
Идут годы, и у нее появляется мечта стать высокой и ужасной. Холодной, неприступной, могущественной. И она мечтает о дне, когда он в конце концов приползет к ней на коленях. Она даже ухом не поведет, когда он войдет, а только допишет очень длинное предложение, спокойно отложит ручку и взглянет на него с каменным лицом.
— Да?
И все, больше ничего, хотя отец столь долго ехал, чтобы взглянуть на своего потерянного ребенка. «Да?» И он задрожит перед ней, растревожится и одновременно восхитится ее преображением. Из десятилетней малявки с тяжелыми от слез ресницами в это «существо» — такое деловое, опасное. Пока он выступает со словами примирения, она будет спокойным взглядом смотреть на него и даст договорить, не перебивая, а потом скажет сладким как мед голосом:
— Такие, как ты, не заслуживают пощады.
Она все тщательно продумала, вот это «такие, как ты», потому что так она демонстрировала, что знает о его принадлежности к определенному «типу» — к людям, которые всегда больше заботятся о себе, чем о своем ребенке. Одного этого предложения будет достаточно, чтобы он все понял и раскаялся. И тогда пыль рассеется, колючие заросли вокруг его дома иссохнут и развеются по ветру. Все изменится.
Вот так все должно закончиться.
Однако идет время. А он не едет.
Все идет не по плану.