Истории жизни (сборник)
Шрифт:
– …
– Теперь вы понимаете, почему мне сегодня так хреново?
Я вытерла тряпкой стол, огибая его руки, лежащие на нем.
– Он поверил в себя, блудный сын изменился. Он стал вести себя по-взрослому, и вот он уже меняет старую кожу на новую под растроганным взглядом грозного папочки. Согласитесь, неприятно?
– …
– Вам нечего ответить?
– Нет. Я иду спать.
Я включила посудомоечную машину.
– Вот именно, спокойной ночи.
Я кусала губы.
О многом, очень неприятном
Я взяла стакан и села на диван. Сняла туфли и прилегла на подушки. Встала, чтобы взять бутылку на столе. Поворошила дрова в камине, погасила свет и снова зарылась в подушки.
Я жалела, что так и не смогла напиться.
Я жалела, что приехала сюда.
Я жалела… Жалела об очень многом…
Об очень многом…
Я положила голову на подлокотник и закрыла глаза.
– Ты спишь?
– Нет.
Он налил себе выпить и сел в кресло рядом со мной.
На улице по-прежнему завывал ветер. Мы сидели в темноте. И смотрели на огонь.
Время от времени один из нас отпивал глоток из своего стакана, другой делал то же самое.
Нам не было ни плохо, ни хорошо. Мы устали.
Потом он наконец заговорил:
– Знаешь, я бы не стал тем, кем стал – по твоим словам, – будь у меня побольше мужества…
– Что вы хотите этим сказать?
Я тут же пожалела, что откликнулась. Мне совсем не хотелось обсуждать все это дерьмо. Я хотела, чтобы меня оставили в покое.
– Всегда говорят о горе брошенных… А ты когда-нибудь думала, о тех, кто уходит?
«Господи ты Боже мой! – ужаснулась я. – И чем еще этот псих собирается забивать мне голову?»
Я поискала взглядом туфли.
– Завтра, Пьер… Мы вернемся к этому разговору завтра, а сейчас… С меня довольно.
– Ведь те, кто приносит несчастье, тоже страдают… Тех, кого бросают, все жалеют, утешают, но как быть с теми, кто уходит?
– Так им еще чего-то не хватает?! – разозлилась я. – Может быть, лаврового венка? Моральной поддержки?
Он меня не слушал.
– Какой смелостью надо обладать, чтобы однажды утром взглянуть на себя в зеркало и задать себе вопрос: «Имею ли я право на ошибку?» Отчетливо произнести каждое слово… Какой смелостью надо обладать, чтобы взглянуть жизни в лицо – и не увидеть в ней ничего стабильного, ничего гармоничного. И все сломать, разворотить – из чистого эгоизма? Конечно, нет, хотя… Так в чем же дело? Инстинкт выживания? Прозорливость? Страх смерти?
Мужество быть откровенным с самим собой. Хоть раз в жизни. Противостоять себе. Только себе. Себе одному.
«Право на ошибку» – простое выражение, всего несколько слов, но кто тебе скажет, есть ли оно у тебя?
Кто, кроме тебя самого?
У него дрожали руки.
– Я себе в этом праве отказал… Я отказал себе во всех правах. Остались одни обязанности. И вот кем я стал – старым дураком. Старым дураком в глазах того самого человека, а их немного, к которому я испытываю уважение. Я проиграл…
У меня было много врагов. Тут нечем гордиться и не о чем сожалеть – мне плевать. А вот друзья… Люди, которым я хотел бы нравиться? Были, конечно, были, но как же мало… Ты в том числе. Ты, Хлоя, потому что ты создана для жизни. Цепляешься за нее обеими руками. Ты двигаешься, танцуешь, задаешь погоду в доме. У тебя чудесный дар – делать окружающих счастливыми. Тебе так хорошо, так уютно на нашей маленькой планете…
– У меня такое ощущение, что вы говорите о ком-то другом – не обо мне…
Он меня не услышал.
Сидел очень прямо. Больше не говорил. Вытянул ноги. Поставил стакан на колено. Я не различала его лица. Оно тонуло в тени высокой спинки кресла.
– Я любил одну женщину… Я говорю не о Сюзанне – о другой женщине.
Я открыла глаза.
– Я любил ее больше всего на свете.
Я не знал, что человек может так любить… Вернее, что я на это способен, я полагал, что просто… не запрограммирован на такое. Признания, бессонница, страдания, страсть – мне казалось, что все это не для меня. Да у меня одно только слово «страсть» вызывало ухмылку. Страсть, страсть! То ли гипноз, то ли суеверие – так я это понимал… В моих устах слово «страсть» было почти ругательством. А потом это обрушилось на меня, в тот момент, когда я меньше всего этого ожидал. Я… Я полюбил женщину.
Я влюбился – словно заболел. Сам того не желая, не веря, против своей воли, не имея возможности защититься, а потом…
Он откашлялся.
– А потом я потерял ее. Так же внезапно.
Я замерла. Меня словно пыльным мешком по голове огрели.
– Ее звали Матильда. То есть ее и сейчас так зовут. Матильда Курбе. Однофамилица художника…
Мне было сорок два, и я чувствовал себя стариком. Я всегда так себя ощущал. Поль был молодым. Поль всегда будет молодым и красивым.
А я – Пьер. Работяга. Трудяга.
В десять лет я уже был похож на себя сегодняшнего. Та же стрижка, те же очки, те же жесты, те же маленькие странности. Кажется, я уже тогда просил поменять мне тарелку под сыр…
Я улыбнулась в темноте.
– Сорок два года… Чего ждешь от жизни в сорок два?
Лично я ничего не ждал. Ничего. Я работал. Работал еще, и еще, и всегда. Работа была моей маскировкой, моим щитом, моим алиби. Моим предлогом, чтобы не жить. Потому что я не очень-то любил жизнь. Считал, что не создан для жизни.