История блудного сына, рассказанная им самим

Сенькин Станислав Леонидович

…В криминальном мире практически нет национализма. Еврей ты или турок, русский или мегрел – все были равными участниками бандитсообщества, если скидывались на общак. У нас ценились стойкость, организационные способности и справедливость, вне зависимости от национальности. Преступный интернационал гораздо крепче пролетарского, как деньги в современном мире дороже любой идеи.

Чечены как-то попытались разрушить наш преступный интернационал, начав играть по своим правилам и отказываясь платить в общак. Они организовали бригаду, укомплектованную представителями своего народа – в умных книгах это называется трайбализмом. Это было серьёзным вызовом всей криминальной системе – началась война. Наши начинали сталкиваться с чеченами в ресторанах и на сходняках. Мы долго не могли раскусить их, понять менталитет. Каждый чечен воспитывался, прежде всего, как член своего сообщества – тейпа. Родственные связи были для них святыми, как для обычных уркачей – мать. Только если «святая мать» была фактически

простой декларацией, ширмой, позволяющей творить злые дела; родственные связи чеченов были не в пример нашим и чечены действительно мстили друг за друга, отдавая, так сказать, жизнь за други своя. Злом у них считалось лишь невыполнение воли рода. Всё остальное было «халяль». Отличаясь природной дерзостью, чечены доставили немало хлопот преступному сообществу Санкт-Петербурга. Это было варварством: интересы рода – превыше интересов отдельно взятого чечена! Но варварство всегда брало цивилизации грубой силой и своими примитивными порядками. Мусульманами чечены были приблизительно такими же, как и мы – православными, могли выпить и побаловаться наркотиками. Но вместо нашей «веры на час», в них чувствовался фатализм и искреннее презрение к смерти. С самого детства старшие учат чеченов, что самое главное в их жизни – сохранение рода. Поэтому чечен не воспринимает смерть как завершение всего. Потому что пока жив его род, его тейп – жив и он. Такое вот родовое бессмертие. Чечен запросто мог вызвать какого-нибудь бандита или милиционера на дуэль, постреляться. Да и потом их скреплял традиционный чеченский зикр – мистическая практика, – отголоском которой является знаменитая лезгинка.

В начале войны наши, честно говоря, немного просели под диким напором горцев, но, раскусив их стиль и манеры, быстро оправились, подобрали противоядие и выдавили чеченов на обочину. Трайбализм в Питере не прокатил, во имя интернационального преступного братства была произведена чистка автоматными очередями. Хотя потом чеченам удалось притереться и занять какую-никакую, но свою нишу…

…Узнав о конфликте отца с благочинным, я понял, что борьба идёт не только на улицах Санкт-Петербурга, но и в православных храмах, казавшихся ранее мне этаким болотом, которое хвалят редкие бородатые кулики. Мне это даже пришлось по нраву – если есть борьба, значит, есть и жизнь. После долгой спячки христиане вновь открывали для себя славянофиллов и западников, возрождались черносотенские и обновленческие тенденции. В общем-то это был весьма прогрессивный процесс, но, как и во всякой борьбе двух партий, здесь были и свои жертвы. Одной из таких щепок, образующихся при рубке строительного леса, и стал отец. Хотя щепкой он себя отнюдь не считал – даже скажу больше, он считал себя великим дубом, хоть и выросшим криво, но от этого не перестающим быть великим.

Когда я сердцем ощутил перемену в его настроении, мне показалось, что он затаил в глубине души обиду на меня за то, что я неискренен с ним. Я ведь был не только его сыном по плоти, но и духовным чадом. Духовная связь между нами была разорвана моею рукой и это не могло не ранить его доброе сердце. Когда я пытался выведать его мнение об этом, он лишь улыбался и советовал не верить дьяволу, желающему поссорить нас. «Тебя Бог вразумит, – убеждённо говорил он, – не беспокойся, всё нормально». Меня это успокоило до поры до времени, но я немало удивился, когда узнал, что его, как нерадивого пастыря и смутьяна, отправили за штат.

Последней каплей, переполнившей терпение благочинного, была проповедь отца на Покров. Это был день моего восемнадцатилетия, когда братва подарила мне первую машину. Я приехал на своей «девятке» в храм, на литургию, желая показать отцу и оставшимся в живых старичкам, что дела у меня идут великолепно. Не знаю, зачем я сделал это. Быть может, хотел вызвать слова одобрения от знакомых прихожан или даже зависть. А может быть, ни то, ни другое – всё случилось, как любят у нас говорить, промыслительно.

Я приехал уже к концу литургии, осторожно вошёл в притвор и, осмотрев редких прихожан, перевёл взгляд на алтарь. Отец в голубом облачении держал в руках крест и снова проповедовал о скором пришествии антихриста. Меня поразила эта проповедь, она так крепко врезалась в память, что я и сейчас могу легко восстановить её окончание:

«… Уже много лет я являюсь настоятелем этого храма Трёх Святителей. Я несу свой пастырский крест, возложенный начальником веры нашей, Христом Богом. Посему не могу скрывать от вас правду о том времени, в котором нам суждено жить. На наших глазах сбываются пророчества – пришли, по грехам нашим, последние времена.

Всем сердцем я молился о падении Советского Союза, чтобы Церковь – народ Божий – избавилась от ига красного. С радостью воспринял я поражение ГКЧП, поблагодарив Бога в горячей молитве. Но теперь, когда моя мечта вроде бы исполнилась, я понял, что сильно ошибался, что мечты о свободе оказались ложными, а освобождение коснулось только хитрых и лукавых мира сего. Можно уничтожить тюрьму, в которой мы все пребывали, разрушить её стены. Гораздо труднее сломать невидимые стены в наших сердцах и умах. Разрушилась тюрьма вовне и теперь отчётливо видно, как мы с вами больны. Но увы – и это знание не приводит народ к покаянию, большинство стремится

ко греху, одетому в глянец. Грех в золотой обёртке – отныне двигатель прогресса. Все пороки и тайные желания вырвались наружу. Из образцового подневольного советского гражданина, кое-кто превратился в раба гнева, жадности и блуда. По писанию, изгнали из человека одного беса – вернулось на его место семь злейших. Может быть, в будущем учёные найдут какой-нибудь ген рабства и научатся нейтрализовывать его, а сейчас мы сами, кто хочет достичь Царствия Небесного, должны по капле выдавливать из себя раба. Прежде всего я говорю о рабстве страстям. Мы настолько привыкли к подневольному, почти скотскому, существованию, что в нас нет уже даже генетической памяти о лучшей судьбе. А раз нет памяти, мы и не стремимся к лучшей судьбе. Мы даже не знаем, что такое лучшая судьба – праведность и страдания, или нечестие и благополучие? Так вот, дорогие мои, праведность должна идти вместе с благополучием, а нечестие – со страданием. Ибо тот, кто исполняет волю Божью, может просить Бога исполнить и его волю. А боящихся Его, Он слышит. Мы привыкли к рабству и боли и считаем это естественными спутниками жизни христианина. Это вредное представление и есть одна из невидимых стен, которые мешают нам выйти на белый свет. Есть такое выражение – раб Божий, на которое так любят ссылаться противники христианства. Но работать Богу – это значит быть ответственным и свободным. А наш народ пытается остаться свободным, но при этом безответственным. Так не бывает – только подневольный избавлен от отвественности.

Как священник, я должен освобождать вас из внутренней тюрьмы, но скажу вам честно, это не по моим силам. Кошка не любит, когда её гладят поперёк шерсти, начинает царапаться. А я стар и немощен для таких ласк. Но и молчать я не имею никакого права. Отвергли крестьяне и рабочие иго церковное, легло на шеи их иго красное. Рассыпалось от времени иго красное, яко прах пред лицем ветра, и теперь стоим мы в недоумении и ждём… Чего ждём-то? Хаос воцарился на нашей земле, смерть и преступность ходят с нами как лучшие друзья. Иго греха и вседозволенности надел нам на выи злобный враг рода человеческого! Рад ли я, что, как грибы после дождя, открываются порно-шопы и казино? Нет! Конечно же нет, как и любой христианин! Рад ли я, что открываются во множестве святые храмы? Да! Вот только не становится ли моя радость пиром во время чумы?! Скажу вам, что больше я скорблю о духовном состоянии нашего народа, чем радуюсь свободе справлять наш обряд…

…Что это за сила, которая заставляет народ наш служить и Богу, и дьяволу? Этой силой зовётся свобода. Свободны мы отныне в добре и во зле. Но не будьте наивны – скоро всё закончится. Не может народ долго находиться в этом неестественном состоянии – нельзя одновременно служить Богу и Велиару. Не может быть никакого смешения добра и зла, как будто бы это есть на Западе! Православие останется Православием, зло – злом. Нам необходимо вернуться к чистой вере отцов наших, когда люди надеялись на Бога, а не на банковский счёт. Или мы уже не народ Божий? Или всё, во что мы верили, лишь ложь?..

…Нам нужет православный царь – хранитель святой веры нашей, а не какой-то там президент – гарант конституции. Сказано старцами, что русского православного царя будет бояться сам антихрист… Вы знаете, что иудеи, придумавшие либеральную демократию, близки к тому, чтобы построить третий храм. Сперва они спровоцируют мировую войну, в которой погибнет треть населения планеты. Затем они уничтожат мечеть Омара и построят свой храм, где посадят на трон антихриста – все камни и материалы для этого они уже заготовили. После этого иудеи со всего мира соберутся в Иерусалиме на свой пленум и провозгласят о приходе своего машиаха – антихриста. Затем будет восьмой Вселенский Собор, когда все православные патриархи признают власть антихриста. Тогда настанет для нас очень страшное, горькое время. Те, кто не примет печать дьявола, не сможет ничего покупать или продавать…»

…Через три дня отца уволили за штат. Оказывается, благочинный, который имел своих сексотов из числа прихожан Трёх Святителей, (того же алтарника – «доброхота») на скорую руку провёл предварительное расследование по «факту» политически неблагонадёжных высказываний и, разумеется, нашёл отца виновным в разжигании смуты. Викарий, будучи соратником и наставником благочинного, легко согласился уволить отца за штат. Старый отцовский приятель из канцелярии сделал ксерокопию одного доноса на отца и принёс нам домой. Уф-ф! Это был весьма безграмотный пасквиль в духе советских времён. Мне тогда показалось странным, что якобы для защиты демократических тенденций в Православии, церковные либералы выбрали подчёркнуто советский и недемократичный приём. Это означало одно – демократический подход лишь декларация, как «святая мать» у уркачей. Как современному пастырю благочинному необходимо сегодня иметь синхронное мышление со власть имущими, которые все, как на подбор, демократы. Хотя для власть имущих, кстати, демократия была тоже простой декларацией и ширмой, они были заняты тем, чтобы делать деньги – в этом и состояло всё их мышление. Я недоумевал, почему отец не пойдет на приём к митрополиту Ладожскому Иоанну с жалобой: уж кто-кто, а митрополит, безо всякого сомнения, принял бы сторону отца. Но отец только говорил: «Свершилась воля Божья!»