История другого города
Шрифт:
Утро встретило его пасхальным приветствием Ани: кому – что.
– Мои поздравления, – последовал короткий ответ. Тем, кто едва ли помнит и одну притчу, лучшую советчицу и подругу, Диоклетиана и Нерона, Фиванский легион, – Уж если принять Ваше знание за данность, едва ли в том царствии вас ждут: отца-то он просил, да простил ли отец.
– Гляжу, крепко выспался.
– Не жалуюсь: три кошмара и одна мысль за ночь.
– Хоть одна.
– Слышал на заданную тему поучительную историю, Анна Александровна. Как в одной деревне особо идейный разоритель церкви танцевал на иконе – да так рьяно, что после ослеп.
– Поделом.
– По вашим делам. Или тот, кто, умирая в муках, щадил жестоко ошибающихся –
– Да уж, воистину, – глаза ее засветились материнской нежностью. Объект восхищения в ответ зарделся едва уловимым румянцем: текущий набор блесен пока не устарел.
Снова будни. Тяжелыми ногами перебирая землю, отправился в расположение вверенного кабинета. Палыч посетовал опоздавшему губой, слегка дал коленом в живот и усадил «прочей дисциплины для» писать объяснительную. «Вчера, сего года», – цитировал очкарик любимого автора, – «Позволил, несмотря на очевидные показание стрелок часов в казарме», – совсем уж неприкрытого плагиата стыдился, – «Игнорировать отбой, в результате чего вынужден был явиться к непосредственному месту действия», – перечеркнул, – «Приписки с опозданием в шестнадцать минут», – и угораздило же, – «Ввиду досадной перистальтики выпитый наскоро и натощак стакан кефира вызвал процесс стремительного брожения, отозвавшийся неуставным запахом изо рта».
– Занятно, – констатировал, прочитав, текущий собственник души и тела, – Перепиши в десяти экземплярах без подписи и числа: раздам сослуживцам, к эдакой писанине едва ли придерешься. Хвалю, – туча миновала, – Бегом за пивом, эрудит, – вышло солнце, – Составишь компанию, а то на тебя, сирого, и взглянуть больно, – пригрело, – К одиннадцати ноль-ноль чтобы духу не было тут, после обеда ждем кадровика, – в бесчисленных проявлениях похмелья старшего по званию имелось и нечто отцовское, – Записку в чипок сам напишешь, твой почерк похож на мой больше собственного, – глубина сказанного едва не вызвала рвотный рефлекс, но пронесло – полковник презирал немощных, – Великая трагедия: с утра и трезвый.
Филолог не профессия, но иная жизнь слов; из слов. Вечность сознания – из осознания. Рай есть восприятие животного, растения, любого организма, кроме человека. Мир вне добра и зла. Где нет выдуманного понятия смерти, а значит нет и страха. Где жизнь оттого есть нескончаемая детская игра. Без единой мысли – о продолжительности: без проигравших. Познание являет страдание, трагедия рождает движение наперекор целесообразности природы: чтобы поработить окружающее, приходится думать, творить и лгать. Мужчина и алкоголь – это презрение всех законов во имя собственных желаний. Так не с забродившим ли фруктом далось примату презреть явную опасность змея – чем не впечатляющее зрелище для самки. Чем не пример для подражания остальным. Этносфера – нежеланный ребенок, урод и генетический сбой. Давший миру искусство, иронию и – и уже довольно, дабы не мечтать безапелляционно вернуться назад, если можно хотя бы попробовать договориться: два в одном на бесконечность больше, чем один. Особенно, если одно из двух ничто: узнаваемая динамика Вселенной – делить, быть может, проще, чем умножать. И если материя способна породить мысль, то, пусть теоретически, возможно и наоборот. Вероятность так себе, да не миф ли сама вероятность.
«Кем надо быть, чтобы
Женщина подождет. Больше всего она хочет, чтобы тебе было хорошо. Она по-другому теперь не хочет уметь: необъяснимо, но факт. Она уже победила, и ей оттого смертельно скучно: объяснимо, и факт. Явив примат сознания, мы, тем не менее, остались стаей: жаждущей непогрешимого первого и непреложных законов. Расширение ареала заодно. «А пятак, это на убой», – наконец улыбнулся, вспомнив подробности вчерашней партии.
– Значит так, интеллейхуал четырехглазый, – вывел из задумчивости Палыч, по виду отравившийся накануне разлитым в подвале импортным виски; опасность наивысшая, – Нашей части положено в этом году прогреметь талантами – или хотя бы одним.
– Так точно, – допускается отвечать не думая.
– Потому напишешь мне поучительно романтичную историю – песню слышал: родине служба, это романтика, – взгляд остановился на фотографии верховного, рука сама потянулась к козырьку, – О чем я.. Не отвлекаемся. Напишешь историю о бравом капитане-пограничнике, и все как положено. Верный ласковый пес Гурзуф – нет, уже было: скажем, Гуйлям; люблю татарские имена. И вообще побольше, знаешь там, заботы и любви – есть такое указание на образ армии в умах армии приданых. Хороший конец, надо полагать.
– Финал то есть?
– Ты на футболе, я не понял. Выполнять. Основа повествования: он был когда-то младшим сержантом, затем вследствие подвига стразы старшим сержантом, затем вследствие еще какого-нибудь небывало героического следствия произведен зараз в лейтенанты.
– Так точно, – допускается отвечать и думая.
Стоило посмотреть в окно. «Капитан Остахов внушал сослуживцам радостный трепет одной только выправкой. Молодежь – рядовые, все больше крепкие деревенские парни, и те рядом с ним чувствовали себя будто снова в школе на любимой физкультуре. Спокойная сосредоточенность сквозила сквозь..» На улице оригинал прообраза мчался – насколько такое возможно в состоянии пьяного беспамятства, попутно сдерживая позывы алкающей плоти, в места общего пользования. Пытаясь взобраться по ступенькам столовой споткнулся, потерял равновесие и упустил контроль. Не успев еще приземлиться ощутил, как означенная к выходу масса исторглась непосредственно в форменную одежду. Впрочем, тут же стало тепло и уютно: подобрав под себя ноги, он свернулся на ступеньке калачиком точно его верный придуманный пес, и сладко засопел. Ему снился первый бал. Наташа Ростовская с манящей грудью пятого размера, кокетливо укрытой бальным платьем, но приветливо – без бюстгальтера. И он сам, Пэр Безухий, привлекательный мужчина средних лет в аксельбантах.
«Бантах. Бантах, – кликнул собаку товарищ капитан, и верный товарищ-пограничник, тут же явившись из подсознания действительности, принялся внеуставно лизать ему руку». Остахов был алкоголик, и очкарик понимал его лучше других. Ведь литература это форма пьянства. Вторая осязаемая бесконечность: мир, прекрасный уж тем, что он есть. «Забыла, сука. Забыла, что я тебе говорил», – кричал он словами классика, понимающего толк в финалах. Только к чему бить женщину, когда можно с ней спать. Яростно.