История Энн Ширли. Книга 2
Шрифт:
— Над кем еще они могли смеяться? Больше там ничего смешного не было.
Энн улыбнулась про себя и продолжила уговоры:
— А на «бис» ты им прочитаешь «Джиневру». Она включена в хрестоматии, и я иногда читала ее в классе.
Наконец Кэтрин согласилась выступить на концерте, но сильно сомневалась, стоит ли ей идти на танцы.
— Ну ладно, пойду. Но меня никто ни разу не пригласит, и мне станет стыдно. Я впаду в свой саркастический тон и начну всех ненавидеть. Я всегда подпирала стенки — когда еще ходила на танцы. Никому не приходило в голову, что я могу танцевать, а ведь я совсем неплохо танцую, Энн. Научилась, когда жила у дяди Генри. У них была забитая служаночка, которая тоже хотела научиться танцевать, и мы с ней отплясывали по вечерам на кухне под музыку, доносившуюся из гостиной. Я с удовольствием потанцевала бы, если бы нашелся подходящий партнер.
— Здесь ты не будешь подпирать стенки, Кэтрин. Ты будешь среди своих. Ты не представляешь, какая это разница: свой ты — и выглядываешь на улицу посмотреть на луну, или чужой — и заглядываешь в дверь посмотреть на танцы. У тебя такие красивые волосы, Кэтрин. Можно, я причешу их по-другому?
Кэтрин пожала плечами:
— Причесывай. Я ничего с волосами не делаю — мне некогда с ними
— Сойдет… но я вообще не советую тебе носить зеленое, дорогая. По крайней мере, ты наденешь на него красный шифоновый воротник, который я для тебя сшила. Да-да, наденешь как миленькая. Красный — это твой цвет, Кэтрин.
— Но я ненавижу красный цвет. Когда я жила у дяди Генри, тетя Гертруда заставляла меня надевать ярко-алый фартук в школу. Как только я входила в класс в таком фартуке, дети кричали: «Пожар!» И вообще наряды меня не интересуют.
— Господи, пошли мне терпения! Одежда — это очень важно для женщины, — сурово произнесла Энн, принимаясь за волосы Кэтрин. Закончив прическу и убедившись, что ее удовлетворяет результат, она обняла Кэтрин за плечи и повернула ее к зеркалу. — Тебе не кажется, что мы с тобой довольно симпатичные девушки? — со смехом спросила она. — И что людям будет приятно на нас смотреть? На свете полно некрасивых женщин, которые выглядели бы совсем неплохо, если бы взяли на себя труд позаботиться о своей внешности. В позапрошлое воскресенье в церкви — помнишь, когда у бедного мистера Милвена был такой насморк, что из проповеди невозможно было понять ни слова, — так вот, я развлекалась тем, что придумывала, как сделать красивыми сидевших вокруг меня женщин. Миссис Брент я приделала новый нос, Мэри Эддиссон завила волосы, а Джейн Мардсен заставила покраситься в лимонный цвет. Кроме того, я одела Эмму Дилл в голубое платье вместо коричневого, а Шарлотту Блэр в полосатое вместо клетчатого. Ты не представляешь, как они все похорошели. И, собственно говоря, за исключением носа миссис Брент, все остальное было вполне по силам им самим. Кэтрин, у тебя глаза цвета чая… золотистого чая. Ну покажи сегодня, что ты умеешь смеяться и блистать.
— Куда уж мне!
— Всю неделю у тебя это отлично получалось.
— Это Грингейбл оказывает на меня такое магическое действие. Вот вернусь в Саммерсайд — и пробьют часы, возвещающие полночь для Синдиреллы.
— Нет, ты возьмешь колдовство с собой. Посмотри на себя — вот так ты должна выглядеть всегда!
Кэтрин долго глядела на свое отражение в зеркале, словно не веря, что это действительно она.
— Я и в самом деле кажусь гораздо моложе, — признала она. — Ты права: одежда меняет женщину. Я знаю, что в Саммерсайде выглядела старше своих лет. Но мне было все равно. Кому до этого есть дело? Я не такая, как ты, Энн. Ты как будто родилась, зная, как надо жить. А я не знаю и боюсь, что мне уже поздно учиться. Я так долго прикрывалась сарказмом, что теперь уже не понимаю, какое мне нужно принять обличье. Сарказм казался мне верным способом произвести впечатление. И потом… мне всегда было страшно в обществе… я боялась, что скажу какую-нибудь глупость… что надо мной будут смеяться.
— Кэтрин Брук, посмотри на себя в зеркало и запомни, как ты выглядишь: роскошные волосы… глаза, горящие как темные звезды… румянец на щеках. Помни про все это — и тебе не будет страшно. Пойдем, мы немного опаздываем, но Дора говорила, что для участников концерта зарезервированы места в зале.
В клуб их отвез Джильберт. Энн напомнило это прежние годы, только рядом с ней теперь была не Диана, а Кэтрин. У Дианы сейчас полно других забот, и ей некогда бегать на концерты и танцы.
Перед ними расстилалась атласно-гладкая дорога. Западная часть неба светилась зеленоватым светом. Орион гордо плыл в небе, а вокруг в жемчужной тишине лежали поля, холмы и рощи.
Кэтрин оказалась отличным декламатором, и ее слушали затаив дыхание, а на танцах у нее не было отбоя от кавалеров. И она действительно блистала и смеялась. А потом они вернулись домой в Грингейбл и сели напротив камина, согревая у огня замерзшие в дороге ноги. Когда они легли спать, к ним в комнату на цыпочках пришла миссис Линд спросить, не нужно ли им еще одно одеяло, и сообщить Кэтрин, что ее щенок сладко спит в своей корзинке возле печки на кухне.
«Я теперь совсем иначе гляжу на жизнь, — думала, засыпая, Кэтрин. — Я просто не знала, что на свете существуют такие люди».
На прощанье Марилла сказала Кэтрин: «Приезжайте еще», — а Марилла никогда не говорила таких слов просто из любезности.
— Конечно, она приедет еще, — пообещала Энн. — Она будет приезжать на уик-энды, а летом проведет здесь несколько недель. Мы будем жечь костры, работать в огороде, собирать яблоки, ходить за коровами на пастбище, кататься на плоскодонке по пруду и хоть раз обязательно потеряемся в лесу. Кэтрин, я хочу показать тебе Приют Радушного Эха и Фиалковую поляну в цвету.
Глава седьмая
5 января Звонкие Тополя
«Многоуважаемый друг!
Это не цитата из письма бабушки тети Шатти. Но она бы обязательно так написала, если бы ей это пришло в голову. На Новый год я приняла решение — писать о любви только в серьезном тоне. Как ты считаешь — это возможно?
Я рассталась с Грингейблом, но вернулась в дорогие Звонкие Тополя. Ребекка Дью к моему приезду разожгла огонь в пузатенькой печке и положила в постель грелку.
Как хорошо, что я люблю Звонкие Тополя! Было бы ужасно жить в доме, который мне не нравится и которому не нравлюсь я… который не говорит мне: «Я рад, что ты вернулась». А этот немного старомодный и чопорный дом меня любит.
И я была рада снова увидеть тетю Кэт и тетю Шатти, и Ребекку Дью тоже. Конечно, я замечаю их смешные стороны, но за это люблю их еще больше.
Вчера Ребекка Дью сказала очень приятные слова:
— С вашим возвращением у нас вся улица повеселела, мисс Ширли.
Я рада, что тебе понравилась Кэтрин, Джильберт. И она очень мило себя вела с тобой. Вообще, удивительно, какой она может быть приятной, когда постарается. По-моему, она сама этому удивляется не меньше других. Она и не представляла, что это так легко.
Теперь в школе у меня будет помощница, с которой мы сможем работать рука об руку. Она собирается снять другую квартиру, и я уже уговорила ее купить ту бархатную шляпку и надеюсь уговорить петь
Вчера к нам во двор забежала собака мистера Гамильтона и загнала Мукомола на дерево.
— Нет, это — предел, — сказала Ребекка Дью.
Ее красные щеки стали малиновыми, она в спешке надела шляпку задом наперед и, сотрясаясь всем телом от негодования, устремилась к Гамильтону. Представляю себе его глуповато-добродушное лицо под натиском разгневанной Ребекки Дью.
— Я терпеть не могу Проклятого Котяру, — говорила она мне потом, — но он наш кот, и не хватало еще, чтоб какая-то псина гоняла его на собственном дворе! «Да она просто погонялась за ним шутки ради», — сказал мне Джек Гамильтон. «Ваши представления о шутках, мистер Гамильтон, — заявила я, — не имеют ничего общего с представлениями миссис Макомбер и миссис Маклин, и если на то пошло, с моими собственными». — «Да что вы так распетушились, мисс Дью, — говорит он, — верно, капусты объелись?» — «Нет, — отвечаю, — капусты у нас на обед не было, но могла бы и быть. Миссис Макомбер не продала весь свой урожай до последнего кочана и не оставила семью на зиму без капусты, потому что осенью на нее была высокая цена. А некоторые, — говорю, — не способны слышать ничего, кроме звона монет в кармане». С этим я и ушла. Пусть знает! Ну, да чего ждать от Гамильтонов? Отребье, а не люди.
Над белым Царем Бурь висит красная звезда. Как бы я хотела, чтобы ты был здесь и смотрел на нее вместе со мной, Джильберт! Но если бы ты был здесь, боюсь, наши чувства вышли бы за пределы уважения и Дружбы».
12 января
«Элизабет пришла ко мне позавчера со слезами на глазах и пожаловалась, что учительница предложила ей спеть в школьном концерте, но миссис Кемпбелл сказала:
— Ни в коем случае. — А когда Элизабет попыталась ее уговорить, отрезала: — Попрошу мне не дерзить, Элизабет!
Девочка плакала у меня в башенной комнате, жалуясь, что весь класс примет участие в концерте, а она осталась одна, как «прожженная». Надо полагать, она хотела сказать «прокаженная». Нет, я не могу позволить, чтобы малышка Элизабет чувствовала себя обделенной.
И вот я придумала причину, чтобы обратиться к миссис Кемпбелл, и на следующий вечер отправилась в замок. Дверь открыла Марта, у которой был такой ветхий вид, точно она родилась еще до Потопа. Она уставилась на меня враждебным взглядом своих холодных водянистых глаз, молча завела меня в гостиную и пошла звать миссис Кемпбелл.
Знаешь, Джильберт, по-моему, в эту гостиную никогда не заглядывает солнце. В ней стоит рояль, но на нем наверняка никто ни разу не играл. Жесткие, покрытые чехлами из парчи стулья выстроились вдоль стен, и вообще вся мебель расставлена вдоль стен, кроме стола, одиноко высящегося посреди комнаты. Я убеждена, что вся эта мебель незнакома друг с другом.
Вошла миссис Кемпбелл. Раньше я ее никогда не видела. У нее красивое старческое лицо, которое могло бы принадлежать и мужчине, черные глаза и густые черные брови. Волосы с сильной проседью. Она, оказывается, еще не совсем отказалась от суетных украшений: в ушах у нее были большие серьги из черного оникса, свисавшие почти до плеч. Несколько минут мы перебрасывались ничего не значащими фразами о погоде. Потом я попросила ее одолжить мне на время «Мемуары» преподобного Джемса Кемпбелла: говорят, что в них много интересного о заселении нашего острова, и я хотела бы использовать эти материалы на уроках в школе.
Тут миссис Кемпбелл заметно оттаяла, позвала Элизабет и велела ей подняться наверх и принести «Мемуары». У девочки были заплаканные глаза, и миссис Кемпбелл снизошла до объяснения: учительница Элизабет прислала вторую записку, в которой просит миссис Кемпбелл позволить внучке участвовать в концерте, и она, миссис Кемпбелл, написала резкий ответ, который Элизабет завтра отнесет в школу.
— Я против того, чтобы дети в ее возрасте выступали перед публикой, — объяснила она мне. — От этого они начинают слишком много о себе понимать и вызывающе себя вести.
Господи, это Элизабет-то может вести себя вызывающе!
— Вы совершенно правы, миссис Кемпбелл, — заметила я снисходительным тоном. — К тому же в концерте будет петь Мейбл Филлипс, а у нее, говорят, такой замечательный голос, что она затмит всех остальных. Элизабет, видимо, не стоит и состязаться с ней.
Видел бы ты лицо этой старухи! Может, снаружи она и Кемпбелл, но внутри — Прингл. Однако она ничего не сказала, а я понимала, что больше на эту тему ничего говорить не нужно. Я поблагодарила ее за «Мемуары» и ушла.
Когда на следующий вечер Элизабет пришла пить молоко, ее бледное личико порозовело от счастья. Бабушка разрешила ей участвовать в концерте, но предупредила, чтобы она не воображала о себе Бог весть что.
Всему этому есть очень простое объяснение: я узнала от Ребекки Дью, что между кланами Филлипсов и Кемпбеллов давно идет соперничество — у кого лучше голоса.
Я подарила Элизабет на Рождество картинку, чтобы она повесила ее над кроватью. На ней нет ничего особенного: лесная тропинка поднимается вверх по холму ксимпатичному, окруженному деревьями домику. Элизабет говорит, что она теперь не боится спать в темноте так как ложась в постель, сразу начинает воображать будто идет по этой тропинке, входит в дом и там ее ждет папа.
Бедная девочка! Как я ненавижу ее отца!»
19 января
«Вчера у Керри Прингл была вечеринка с танцами, и Кэтрин появилась там в модном вишневом платье и с новой прической, которую ей сделали в парикмахерской. Представляешь, люди, которые знают ее с тех пор, как она приехала в Саммерсайд, спрашивали друг друга: кто эта женщина? Но мне кажется, дело даже не столько в красивом платье и новой прическе, сколько в перемене, произошедшей в самой Кэтрин.
Раньше, когда она появлялась на людях, ее вид говорил: «Какие вы все скучные! Как вы мне действуете на нервы, а я, надеюсь, действую вам». А вчера казалось, что она выставила зажженные свечи во всех окнах своего дома.
Мне трудно далась дружба с Кэтрин, но ведь ничто важное и не дается легко. Я всегда чувствовала, что с ней стоит подружиться.
Тетя Шатти провела два дня в постели с простудой и думает, не позвать ли завтра доктора — вдруг у нее начинается воспаление легких. Поэтому Ребекка Дью, повязав голову полотенцем, весь день чистит дом к приходу доктора. Сейчас она на кухне гладит для тети Шатти белую ночную рубашку с высоким вязаным воротником, которую та к приходу доктора наденет поверх фланелевой. Рубашка и так была безупречно чистой, но Ребекка решила ее выстирать и погладить — вдруг она пожелтела от долгого лежания в ящике комода».