История Кометы. Как собака спасла мне жизнь
Шрифт:
Закон об инвалидах? Служебная собака? Вот еще! Это все для людей, которые чувствуют себя намного хуже, чем я. Я хотел ответить, но пришел в такое смятение, что рта не сумел открыть.
– Все, что я хочу, – продолжила Пам, – это намекнуть, что ваше здоровье не улучшается, а ухудшается.
– Уверены?
– А как насчет Кометы? – не отступала она. – Умная, сильная, спокойная. И бесконечно вас обожает.
Борзая в знак согласия потянулась и встала.
– Может, сначала нанять домработницу? А Комета – спасенная беговая собака. Она не предназначена быть собакой-сиделкой.
– Вы ее об этом
7
Октябрь 2000 года. Аризона
Эго – лукавый враг, понуждающий лгать, хитрить и выписывать поддельные чеки. Если бы в ту неделю вы побыли со мной в моей комнате, то почти услышали бы, как шуршат мои перья, когда я, сопротивляясь, выпячиваю грудь. Дженни пусть приходит и убирается в доме, но я не хотел, чтобы мне покупали продукты, не собирался нанимать собственного повара и просить, чтобы мне предоставили служебную собаку. Отравление тунцом – случайность. А в остальном я прекрасно справляюсь. Как-нибудь пробьемся.
Комета, наблюдая мои мытарства в доме, разумеется, чуяла завышенное количество мужских гормонов. Ее невозмутимый взгляд следовал за мной. А если она лежала, закрыв глаза, уши поворачивались туда, куда я неуклюже топал. В противоположность благожелательной безмятежности борзой, я, подогреваемый своей нервозностью, постоянно куда-то рвался. Пыхтел, сопел, но не мог отделаться от мысли, что Комета делает собственные выводы о том, что происходит вокруг. Она лишь ждала подходящего момента, чтобы прочитать мне нотацию о том, что надо успокоиться, принимать жизнь такой, какая она есть, и получать от нее удовольствие. Я чувствовал, что Комета уловила нечто важное, но не мог пересилить себя и продолжал куда-то рваться.
В ночь после своего отравления я встал и хотел взять из холодильника бутылку «Гаторейда», но не дошел – зацепился ногой за журнальный стол и упал, ударившись об угол, отчего треснуло ребро. Боль не позволяла мне подняться, и я остался лежать на полу. Наступило утро. Затем часы пробили полдень. В середине дня мне было все еще больно дышать, и я лежал на ковре в том самом месте, куда рухнул ночью. Чертовы происшествия входили в привычку.
Комета снова оказалась запертой в доме на всю ночь и половину дня.
– Давай, милая, пописай на ковер, – упрашивал я собаку. – Его же можно вычистить.
Комета медленно поднялась, повернулась к стене и снова улеглась хвостом ко мне. Она всегда держалась независимо, особенно когда я ее чем-то озадачивал или она считала, что я не прав. Велеть ей помочиться в доме было странно и неправильно. Я переживал, что собаке плохо, и громко ругался.
Примерно через двенадцать часов после моего падения в дверь постучали.
– Входите! – крикнул я, но никто не ответил. Мне удалось повернуть голову и увидеть темный силуэт, обрамленный рамкой матового дверного стекла. Тень стала удаляться. Преодолевая боль, я набрал в легкие как можно больше воздуха и что было сил завопил: – Входите!
На противоположной стороне улицы жили пенсионеры Дэн и Шарлотта, глаза и уши нашего квартала. Однажды я дал Дэну ключи от дома на
– Я понял: что-то неладно, – заметив, что ваша газета все еще торчит на подъездной дорожке, – объяснил он.
– Не могли бы вы вывести погулять Комету?
Когда собака сделала все свои дела, Дэн отвел меня на диван и сунул в руки «Гаторейд», до которого мне так и не удалось добраться ночью.
– Может, отвезти вас в больницу? – спросил он.
– Нет, спасибо. Сломанные ребра не лечатся. К завтрашнему дню приду в себя и буду способен действовать. У меня достаточно болеутоляющих, чтобы пережить эту неприятность.
Не прошло и недели, когда во время прогулки с Кометой по ближайшей тропинке меня укусила за большой палец ноги пустынная ящерица (с высокомерным легкомыслием жителя Среднего Запада я носил открытые сандалии). Счет происшествий вырос до трех. Кожа на ноге начала темнеть, и я обратился к ортопеду. Он прописал мне уколы антибиотиков, но при этом заметил:
– Если не удастся справиться с ситуацией, придется решать вопрос о пересадке кожи.
Пересадка кожи казалась мне более приятной перспективой, чем разговор с Фредди. Но я понимал, что обязан проинформировать ее. Все эти неприятные события объяснялись простым невезением – так, по крайней мере, я себе говорил, – но, будучи взятые вместе, производили впечатление, что я не держу данное жене слово. Желая смягчить удар, я начал разговор с шутки:
– Знаешь, почему я не разрешал нашим девчонкам держать хомячков? У хомячков есть зубы.
– Стив, тебе необходима помощь, я в этом уверена, – произнесла жена. – Если потребуется, я уйду с работы и вылечу к тебе утренним рейсом. И не надо ерничать. C’еst pas drole! [5]
Когда меня загоняли в угол с моими болячками, я всегда обращался к шутке. Так меня воспитали, и ничего иного я придумать не мог. Мои родители происходили из бедных фермерских семей, возделывавших скудную землю Айовы, места, где родился киноактер Джон Уэйн. На примере собственной семьи отец убедился, что в борьбе с недугом или увечьем молчание – свидетельство мужества и добродетели.
5
Не смешно! (фр.)
В молодости родители отца, пытаясь справиться с жестокой нищетой в эпоху Великой депрессии, продавали зерно по бросовым ценам. Платить врачам не было денег. А приобретать страховку, когда хозяйству требовался новый трактор, казалось нелепой фантазией. Мать отца и многие из восьми его братьев и сестер страдали от осложнений диабета вплоть до ампутации конечностей, но никто об этом не распространялся. И если кто-нибудь умирал от болезни молодым, семья стойко терпела утрату. Душевных сил не хватало на открытое горе и роптание против судьбы. Отцу в пятьдесят лет поставили диагноз «диабет», но он следовал семейной традиции и не показывал ни страха, ни волнения. Предполагалось, что я буду вести себя так же. Признать слабость даже в уничижающей себя шутке было бы отходом от отцовского стоицизма.