История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Но как бы то ни было, весна уже властно давала о себе знать.
В эти дни больше всех был озабочен Овруцкий. Шутка сказать, сколько теперь дел навалилось на него! Избрали председателем артели. Дело новое, работы невпроворот.
Уж люди диву давались, откуда у человека столько энергии! Другой на двух ногах ничего не успевает, а этот на одной и на костылях носится, как вихрь, и всюду, чтоб не сглазить, поспевает!
Ночь сегодня выдалась не из приятных, хоть весна уже была на носу. Ветер истошно выл в проводах и дымоходах, валил с ног, а сырой,
И в этакую непогоду, когда, как говорится, добрый хозяин собаку за ворота не выпустит, Шмая-разбойник услышал стук в дверь. Пришел не кто иной, как Овруцкий с группой колонистов. Зашли, отряхнулись от снега, сели на скамью, что под окном. Хотели что-то сказать, но, видно, застеснялись хозяйки, которая сидела у печи, что-то вязала и ругала Мишку, младшего разбойничка.
Все на нем горит! Наденет новую рубашку, штаны, возвращается из школы в лохмотьях; сапоги сшили — солдат не порвет за три года!.. А этот озорник порвал их за две недели… И в кого он только пошел?! А с чего это пожаловали к ним поздние гости? Что случилось?.. Рейзл косилась на мужа, о чем-то шептавшегося с председателем. Хоть это ей явно не нравилось, она сдерживала себя, молчала. Но когда Шмая стал быстро одеваться, ее прорвало. Она вскочила с места и сердито закричала:
— Что это еще за секреты? Куда это вы собрались? Банк или церковь ограбить решили?.. — И, немного подумав, добавила: — Вы как себе хотите, а Шмаю я никуда не пущу!..
— Он скоро вернется, — тихо сказал Овруцкий.
— Вы мне голову не морочьте! Думаете, я не знаю, что вы идете выселять Авром-Эзру из поселка?
— А разве это секрет? Так решил сход, так, значит, и будет…
— Делайте, что вам угодно, но Шмая никуда не пойдет! Он не будет вмешиваться… Нам уже пригрозили, что дом подожгут. Не хочу! Идите сами!
— Нехорошо, Рейзл! Не пристало тебе так говорить, — вмешался старик Гдалья, мягко касаясь плеча соседки. — Разве мало горя причинили тебе, мне, всем нам эти душегубы? Ты уже, видно, забыла, что Авром-Эзра проломил мне голову и я только чудом выжил? Таких злодеев жалеть не приходится. Будут они подальше от нас, спокойнее будет на душе…
— Все знаю! Все помню!.. Но мой муж никуда с вами не пойдет, и все тут! Он не пойдет людей убивать…
— А кто говорит, что их собираются убивать? — рассердился старик. — Я никогда еще не убивал хороших людей. Цейтлиных просто выгонят из колонии, чтоб они больше не могли нам пакостить… С собственной женой, бывает, расходятся, почему же мы должны вечно жить по соседству с этими паршивцами, будь они трижды прокляты?
— Да говорю я вам, — вспыхнула она, — что Шмая никуда не пойдет! Не хочу, чтоб он связывался с ними!
Шмая подошел к ней, поправляя на ходу шапку-ушанку и задорно улыбаясь:
— Скажи мне, дорогая, ты в самом деле обо мне так заботишься или просто жалеешь их, этих Цейтлиных?.. Что ты, маленькая, не понимаешь, что жизнь у нас светлее станет, когда мы избавимся от таких соседей?
— Никуда ты не пойдешь, говорю тебе!
— Что ж, Шмая, — поднялся с места Овруцкий, — может, и вправду останешься? Пойдем сами…
— Вот тебе и раз! — воскликнул Шмая, застегивая полушубок на все пуговицы. — Хорош бы я был, если б в таких делах по бабьему разумению действовал! Про такие случаи и говорят: жену надо выслушать, а сделать все наоборот!..
Рейзл покраснела, испытывая страшную неловкость перед колонистами. Так ее обидеть при людях!..
Придя немного в себя, она сказала:
— Смотри, Шмая, как бы тебе не раскаяться… Небось, если б тебя твой сынок Саша позвал, ты на край света помчался бы?.. Тебе не трудно проехать тысячи километров, чтобы встретиться с ним. А если жена тебя о чем-нибудь просит, так ты и слушать не хочешь… Ты еще пожалеешь об этом!
— О чем ты говоришь? — стоя уже на пороге, отозвался расстроенный Шмая. — Я тебя сегодня не узнаю. Глупостей наболтала — уши вянут. Хватит! Перед людьми стыдно… Шла бы лучше спать!
Да, впервые за все годы Шмая увидел свою жену такой разъяренной. А ее слова о сыне задели его до глубины души.
«Что с ней? — с горечью думал он. — Разве я не люблю, не готов жизнь отдать за малыша Мишку и за ее мальчуганов, которые мне дороги, как родные дети? А мой Сашка для нее пасынок! Откуда это у нее? От злости это? Из ревности?..»
Нет, подобного Шмая от жены не ожидал! И, вспомнив ее слова, сказанные несколько минут назад: «Смотри, Шмая, как бы тебе не пришлось раскаяться», — задумчиво проговорил:
— Да, милая моя, видать, еще не съели мы с тобой пуда соли, не дотянули… — И после долгой паузы добавил: — И черт его знает, какой это червяк стал точить душу хорошего человека!..
Необычно взволнованный, Шмая кивнул Овруцкому, товарищам, сидевшим молча в углу, и вышел за дверь, даже не взглянув на жену.
Темная ночь окутала колонию. Падал мокрый снег вперемешку с дождем. Со стороны степи дул холодный порывистый ветер.
Впрочем, только в первую минуту могло показаться, что колония спит. Во многих окнах светились огоньки, из труб валил дым.
По дороге проехало несколько саней. Лошади, тяжело ступая, скользя и отфыркиваясь, повернули к пригорку, где раскинулась усадьба Авром-Эзры Цейтлина. Колонисты, сидевшие в розвальнях, молча смотрели на освещенные окна огромного дома. Чует, видно, сатана, что гости к нему этой ночью собираются, и не спит, ждет чуда…
Кто-то из прислуги открыл ворота. Колонисты направились к резному застекленному крыльцу.
Хозяин дома стоял в дверях с оглоблей в руках. Увидев Овруцкого, он поднял оглоблю, но тот, посмотрев на него прищуренным глазом, негромко сказал:
— Что вы, Авром-Эзра, шутить изволите? Прошли те времена, когда вы безнаказанно бросались на нас с оглоблей… И для вас же будет хуже, если начнете баловаться такими игрушками…
Старик немного присмирел. Тем временем Шмая подошел к нему, вырвал из его рук дубину и швырнул в сугроб.