История немецкого литературного языка IX-XV вв.
Шрифт:
Рейзл долго молчала, опустив голову, а потом тихо проговорила:
— Ну, хватит тебе мучить меня… Прости! Этого больше никогда не будет…
— Вот так я люблю! — оживился Шмая, и лицо его сразу стало, как всегда, добродушным и ласковым.
— Я пойду домой, затоплю печь. Приходи обедать…
— Хорошо! Как закончу, приду… Ты ведь знаешь, взялся я за дело, не уйду, пока не дам всему толк. А здесь надо работать лучше, чем у себя дома, понимаешь?
— Понимаю, — бросила она и, заметив, что приближается Овруцкий, быстро пошла домой.
Тот подошел к Шмае, присел рядом с ним на бревна, пряча в усах улыбку:
— Что, помирились? Ну, поздравляю!
Шмая ничего ему не ответил, а запел еще громче.
— Эй, Шмая-разбойник, что это с тобой сегодня происходит? — спросил, проходя мимо, кто-то из колонистов. — Праздник у тебя какой-нибудь?
— Не спрашивай, — весело ответил тот. — Двойной у меня сегодня праздник…
— Что ж это за двойной праздник?
— Ну, о первом вы сами знаете. Разве не праздник, что мы наконец избавились от Авром-Эзры и всей его компании?.. Ну, а второй… — Шмая на минуту задумался, лукаво посмотрел на Овруцкого и, прищурив глаза, добавил: — Об этом я сегодня не скажу. Это мой секрет… К тому же, все будете знать, скоро состаритесь! Одним словом, если я вам говорю, что у меня двойной праздник, можете мне поверить… Я не люблю бросать слова на ветер, когда дело касается серьезных вещей…
Глава двадцать вторая
СЕКРЕТ ДОЛГОЛЕТИЯ
«Леший знает, кто и зачем выдумал вас, женщины! Если только для того, чтобы было кому досаждать мужчинам, не давать им покоя, терзать их грешные души, то это, видно, был самый зловредный пакостник, и он заслужил, чтобы его жарили в пекле на самой горячей сковородке.
Подумать только, сколько приходится страдать несчастным мужчинам! Какое ангельское терпение надо иметь, чтобы выносить женские капризы и придирки! Просто в голове не укладывается, какая страшная жизнь была у турецкого султана, имевшего на своей шее целый гарем, и как тяжело пришлось бедняге Соломону Мудрому, у которого, говорят, было на хозяйстве семьсот жен и триста наложниц!
Шутка сказать, этакая орава! А ведь у каждой, поди, был свой характер, свои заскоки, свои повадки!
Вот у меня, грешного, слава богу, одна-единственная жена, и то я порой не знаю, как с ней сладить».
Эти мысли посетили Шмаю именно тогда, когда он стоял на краю виноградной плантации, протянувшейся от самого Ингульца и взбегавшей террасами чуть ли не до горизонта. Он привычными движениями подхватывал верейки с сочными гроздьями винограда и грузил их на автомашины, которые выстроились вдоль каменной ограды, отделяющей виноградник артели от дороги. Женщины и девчата, языкатые и шумливые, со всех сторон тащили к нему полные до краев верейки и подмигивали: мол, давай быстрее, а иные кричали еще издали, махая платками:
— Эй, «тяжелая индустрия», не отставай, давай веселее!
«Тяжелая индустрия»… Это еще что за новость?
— Такое, видать, у меня счастье, — вздыхает Шмая, — присобачат мне какое-нибудь прозвище и как гвоздь в доску вгоняют. Навсегда, навеки! Так было с «разбойником», а теперь, с некоторых пор, пошла в ход эта самая «тяжелая индустрия»…
Было время, когда я в одиночку ходил по усадьбе с топором, молотком, пилой и хозяйничал. Тут надо крышу починить, там забор поставить, здесь досок напилить, там проложить трубы к плантации, чтобы не бездельничали воды Ингульца, а поливали бы участки, когда солнце безбожно сушит землю. Мало ли работы в таком большом хозяйстве! Приходилось и плуги ремонтировать, и бороны, подковывать лошадей, которые не хотели бегать по нашему каменистому грунту босиком.
Стал я мастером на все руки. В самом деле, не будешь же каждый раз вызывать из соседних сел, из Херсона и Днепропетровска столяра, слесаря, механика, когда есть на месте Шмая-разбойник, который за все берется и у которого, как говорят люди, все получается неплохо.
Вот и дали мне тогда еще одно прозвище: «тяжелая индустрия».
Дела у нас чем дальше пошли веселее, виноградник буйно разросся, и помаленьку мы дошли до того, что стали миллионерами. Появилась у нас свободная копейка, стало быть, можно теперь и строить. Тогда наши правленцы выделили большую группу крепких хороших ребят и сказали: «Вам и карты в руки, стройте! Постепенно войдете во вкус, и дело у вас пойдет как по маслу. А если сначала получится у вас не совсем так, известно ведь: первый блин комом. Второй пойдет лучше!»
И вот в один прекрасный день вызывает меня Овруцкий и говорит:
— Ну, «тяжелая индустрия», хватит тебе кустарничать. Раньше не по праву присвоили тебе это звание, а теперь оно будет в самый раз… Выделили тебе группу орлов. Сам подучись, их научи и действуй…
Тут уж я не выдержал и говорю:
— Спасибо за высокую честь, но сколько живу на свете, я не любил быть начальником. Всю жизнь я был простым ремесленником, простым солдатом, выше ефрейтора не поднимался. Вот и хочу рядовым или ефрейтором остаться. Для меня этот чин в самый раз!
— Э, брат, так дело не пойдет! — сказал Овруцкий. — Плох тот солдат, который не стремится стать генералом!.. Выходит, зря мы тебя посылали в область на курсы строителей? Да к тому же ты знаешь, сколько нам теперь строить придется…
Ну что ты скажешь? Попался! Придется подчиниться. Знал бы, с какой целью меня посылали на эти курсы, разве поехал бы? Да ни за какие блага!
С тех пор и пошло! Зимой, летом, осенью, весной строим. И столько понастроили за эти годы, что колонию «Тихая балка» следовало бы уже переименовать в «Гремучую балку». Не узнать наш поселок! От построек, что остались нам в наследство от Цейтлиных, вы здесь уже почти ничего не найдете. Душа радуется, когда смотришь на новые каменные коровники, конюшни. А клуб, детский сад, контора! А одна винодельня чего стоит! Прямо с плантации везут сюда, под прессы, виноград! И такое вино у нас получается — пальчики оближешь!..
Да, были времена, когда на меня иные колонисты смотрели, как на приблудную овцу. Посидит, мол, на крыше, потом отдохнет, наберется сил и прощай, «Тихая балка»! Прибился, мол, человек к чужому берегу и живет временно, приймаком. Трудится, правда, старательно, но это не настоящий потомственный колонист-виноградарь, который обеими ногами стоит на земле, врос в нее душой. Что с такого возьмешь?..
Правда, это меня глубоко обижало, но я виду не подавал.
А теперь совсем другое дело! Кто посмеет сказать, что я не стою обеими, ногами на земле? Хотя на земле я мало стою, больше стою на лесах и сижу на крышах, на стропилах…
Но часто приходится спускаться с крыш. Это тогда, когда начинается горячка на виноградной плантации. Сбор винограда. Тут уж, хоть кричи, хоть плачь, тебе ничего не поможет.
Прибегают к нам бабы и подымают гвалт, будто их режут:
— Давай, «тяжелая индустрия», выручай! Возьми свою гвардию и к нам. Ваши постройки не закиснут, подождут, а виноград ждать на лозах не желает. Он просится в чаны и бочки. Вино, небось, любите пить, то давайте к нам!
И тут тебе уж ничего не поможет. Бабы как насядут, тогда ты пропал. Отбрехаться не сможешь.