История нравов. Галантный век
Шрифт:
Своего рода зеркалами были и многие тысячи мемуаров той эпохи. Они отражают историческую позу, в которой человек хочет дожить до потомства. Каждый, кто занимает положение, кто обладает умом, хочет создать особую позу и обессмертить ее. Вот почему эпоха абсолютизма была вместе с тем классическим веком литературы мемуаров, и богатства этой последней и поныне еще не изучены.
С обстановочной пьесой, с позой не вяжется интимность, так как стать предметом лицезрения – высшее желание всех. Интимность поэтому исключена из жизни, и все поведение становится единым официальным актом, вся жизнь от рождения и до смерти и даже в ее священнейшие моменты. Ибо и в сфере чувств царят поза и представительство. Каждый живет, таким образом, в миниатюре жизнью абсолютного государя. Дама совершает свой интимнейший туалет в присутствии друзей и посетителей не потому, что ей некогда и она поэтому на этот раз вынуждена игнорировать
Мода века – тоже единственное в своем роде грандиозное средство позировать, принять в глазах публики совершенно индивидуальную позу; даже самые смелые приемы не пугают никого – об этом мы также поговорим ниже. И то же самое применимо ко всему моральному поведению. Мужчина способен на геройство, только когда на него смотрят. Говорят лишь тогда, когда можно рассчитывать быть услышанным, и именно для того, чтобы быть услышанным. По той же причине эпоха ставит выше всего остроумие. Острота сразу бьет в глаза, и, чтобы ее воспринять, слушатель не нуждается в предварительной подготовке. Часто и художественные произведения не более как острота, сжатое pointe (игра слов) или коротенький анекдот.
Где нет интимности, нет и тайны. И в самом деле, нет больше тайн ни в своей, ни в чужой жизни. Все трубят во все трубы о своих горестях и радостях. Нет больше ни интимных страданий, ни интимного счастья. Всякий был свидетелем чужой жизни, а до известной степени и участником в ней. Каждый спешит покаяться в своих грехах. Сокровеннейшие тайны сообщаются другу или подруге. Горе женщине, после смерти которой узнают, что у нее был тайный любовник, о существовании которого никто не догадывался. Гёте сообщает: «Нельзя было говорить или писать без того, чтобы не быть убежденным, что это делается не для одного, а для многих. Собственное и чужое сердце становилось предметом выслеживания». Эпоха не знала ничего более пикантного, как застигнуть кого-нибудь в самый интересный момент: красавицу в пикантной позе, влюбленную парочку в минуту, когда она обменивается первым поцелуем, жениха, тайком от невесты заводящего шашни с камеристкой, неверную жену, украдкой выходящую из комнаты гостя, и т. д. Останавливаемся на этих примерах потому, что они входят в предмет нашего специального исследования, и потому, что в каждой главе встречается ряд соответствующих иллюстраций. Все напрягают свои силы, все готовы служить этому делу.
Так как вся личная жизнь становится публичным актом, то характерная черта всего – поверхностность. Люди влияют друг на друга только внешностью и совершенно этим довольствуются. Все жаждут немедленного успеха, и ему приносится в жертву все. Никто не смотрит вглубь, чтобы иметь возможность угнаться за всем и все использовать. Отсюда неизбежное следствие – все обман и ложь. Непосредственность и искренность неудобны, так как их нельзя по желанию месить, как тесто, и придавать им разные формы. Истина всегда только одна, и вытекает из нее всегда одно только следствие. А это сокращает до минимума шансы воздействовать на слушателей или зрителей. Правда, истина поэтому – величайший враг эпохи, их место во всех сферах занял обман.
Конечно, это была очень фатальная, но и единственно возможная логика вещей при данной исторической ситуации. Обстановочная пьеса нуждается не в настоящем лесе, а в кулисах леса, не в героизме, а лишь в позе героя. Все похоже поэтому на театральные кулисы, и всякое величие только театральное.
Общая культура века всегда яснее всего отражается в воззрениях на половые отношения и в законах, регулирующих эти отношения. Именно это отражение и представляет главную тему нашего исследования.
Культура абсолютизма отразилась в области половой как галантность, как провозглашение женщины властительницей во всех областях, как ее безусловный культ. Век абсолютизма – классический век женщины. Она повелевает не только как тайная государыня, ее права царицы признаны официально перед лицом всего мира. Она открыто выставляет свой сан, как открыто пользуется связанными с ним привилегиями. В своей известной книге «Женщина в XVIII века» братья Гонкуры прекрасно охарактеризовали этот золотой век женщины: «В эпоху между 1700 и 1789 годами женщина не только единственная в своем роде пружина, которая все приводит в движение. Она кажется силой высшего порядка, королевой в области мысли. Она – идея, поставленная на вершине общества, к которой обращены все взоры и устремлены все сердца. Она – идол,
Эти слова Гонкуров о Франции применимы ко всем европейским странам. Так как экономическая и политическая ситуация была везде одна и та же, то одинакова была и культурная физиономия эпохи. Везде царила женщина, везде господствовали законы галантности. Различие здесь только в большей или меньшей утонченности форм. В других странах эти формы только грубее и неуклюжее – как это бывает всегда с копиями, – чем во Франции, где в силу вышеописанных благоприятных для проявления абсолютистской культуры предпосылок могли развиться и утонченнейшие формы галантности. В этом все различие.
Сущность галантности заключается в том, что женщина в качестве орудия наслаждения, как живое воплощение чувственности, взошла на престол. Ей поклоняются, ей курят фимиам, как олицетворенному сладострастию. Перед ее умом и воображением, перед ее душой благоговеют лишь настолько, насколько они возвышают ее чувственные прелести и доставляемое ею чувственное наслаждение. Культ женщины и чувственности в указанной форме был также неизбежен, был таким же необходимым историческим последствием, как и самое возникновение абсолютизма. Там, где ограниченный численно класс мог существовать за счет всего остального населения и беспрепятственно удовлетворять свои вожделения, он неизбежно становится паразитом. А у паразита одна только программа – физическое наслаждение. Один из остроумнейших эпикурейцев эпохи, уже раз нами процитированный, аббат Галиани, писал: «Человек существует не для того, чтобы постигнуть истину, и не для того, чтобы быть жертвой обмана. Все это безразлично. Он существует исключительно, чтобы радоваться и страдать. Будем же наслаждаться и постараемся поменьше страдать». А желаннейшим наслаждением становится любовь. Так последняя должна была стать в век абсолютизма самоцелью. Так должен был возникнуть общеобязательный закон: во всех случаях и во всех отношениях надо быть «галантным».
Паразит хочет, однако, наслаждаться, не затрачивая предварительно или одновременно никакой умственной или душевной энергии. Поэтому страсть и борьба безусловно упраздняются. Удовлетворение чувственности – таков общий закон морали: нравственности противоречит только отказ. Женщина поэтому с самого начала готова уступить. Ее колебания – только средство увеличить наслаждение мужчины. Один из величайших мастеров по части галантности, граф Тилли, говорит в своих мемуарах: «Во Франции необходимо пустить в ход немало прилежания, ловкости, внешней искренности, игры и искусства, чтобы победить женщину, которую стоит победить. Приходится соблюдать формальности, из которых каждая одинаково важна и одинаково обязательна. Зато почти всегда есть возможность насладиться победой, если только нападающий не болван, а женщина, подвергшаяся нападению, не олицетворение добродетели».
Если дама колеблется, то только потому, что хочет увеличить удовольствие мужчины, добивающегося ее благосклонности. «Какое очарование связано с подобными сооружаемыми препятствиями! – восклицает граф Тилли. – Женщина не желает сразу сдаться. Она позирует в роли неприступной. Она должна говорить „нет“, а ее поза внушает мужчине уверенность в успехе. Все грубое и опасное должно быть исключено из любви. Страстная ревность считается смешной. Если обнаруживается это чувство, оно вызывает только недоверчивое и неодобрительное покачивание головой. Соперники скрещивают шпаги, но они редко прокалывают сердце, обыкновенно оставляя на коже лишь царапину. Подобно шипам розы, любовь должна наносить лишь моментальную боль, а не – подобно кинжалу в бешеной руке – опасные для жизни раны, еще менее убивать. Кровь только символ, а не удовлетворение мести. Не нужно бойни, достаточно одной капли, чтобы создался этот символ.