История Одного Андрогина
Шрифт:
Так же хочу тебе сказать на своем опыте. Мир не таков, каким он тебе кажется. Поэтому, не печалься. Главное: помни, кем мы были. Держи наши с тобой годы в сердце. Ибо это было настоящее время. Не то, что может тебя разочаровать. Помни об этом. Оставайся сильной.
Где-то в глубине души я все еще надеюсь на встречу с тобой. Ты можешь ненавидеть меня, но я не могу не написать этого: Натаниэль, я хочу увидеть тебя. Именно тебя! Ты правильно меня понял. Ведь именно с тобой я дружила. Именно тебя я любила. Ради тебя я менялась и жертвовала
Твори, стремись к своей вершине! Прости и прощай!
С любовью, Астрид 1993»
Натаниэль был повержен. Он не мог ничего другого, как плакать, лежа на своей койке в окружении четырех стен. Он лежал так месяцами и не двигался. Его суставы затвердевали и немели, но он лежал и плакал. Вовсе погруженный в себя и в свою меланхолию. Он постоянно думал о прошлом. Он постоянно думал об Астрид. О том, как растоптал ей сердце. Ведь на самом деле, это он должен был просить прощения за все. Натаниэль осознавал сейчас все это. И ему было невероятно больно.
Он бичевался по поводу того, что он посмел так долго не читать эти два письма. Он не стремился это сделать, а уж тем более ответить на них. Теперь наверняка Астрид строила свои выводы насчет этого. И Натаниэлю становилось все больнее от подобных мыслей.
Он не чувствовал сил. В нем не было вдохновения. Как морально, так и физически он был разбит. Доктор О’Брайан всерьез забеспокоился о его состоянии здоровья. Он ослабил режим Натаниэля, позволив ему общаться со всеми, выходить во двор. Он пытался вернуть ему человеческий облик, и вернуть самого Натаниэля из его внутреннего космоса.
Почти год Натаниэль не выходил во двор. Теперь же прогулка на свежем воздухе должна была пробудить в нем признаки жизни. Майское солнце рассекалось сквозь зеленеющие ветви деревьев; весенняя трава казалась ему зеленее, чем обычно. Натаниэль забыл, как все выглядит. Все стало казаться ему более богатым. Только руки были все так же безжизненны, как его засохшие следы на слезливых щеках.
В компании санитара он шел по знакомой тропинке. Глянув чуть далее, он увидел знакомого безумца на лавочке. Пытаясь вспомнить его имя, он решил подойти к нему и начать беседу. Сказать хоть что-нибудь. Для него это так важно. Он так давно ни с кем не разговаривал. В этой проклятой психиатрической клинике каждый день словно месяц.
Безумец узнал Натаниэля. Он был все так же приветлив и разговорчив с ним. Натаниэль присел на лавочку рядом, и дал понять санитару, что он хочет поговорить. Тот был не против, но дальше чем на три метра не отошел, подслушивая все их разговоры.
Ангус, имя которого Натаниэль вспомнил лишь в ходе разговора, был рад пообщаться, и как всегда говорил всякую ранимую белиберду. Снова вспоминая про кузнечиков, Ангус, глядя на ложившиеся, на плечи Натаниэля, черные волосы, говорил ему, как он похож на девушку.
Снова. Натаниэль усмехнулся в ответ. Он подумал, как давно его кто-либо не путал с девушкой. «Ты меня раньше не видел» - пронеслась мысль у него в голове, и тут, словно что-то щелкнуло у него в мозгу. Он вдруг задумался. Вспоминая прошлый давний разговор с Ангусом, Натаниэль
Его вдохновляло то, что санитар Миллер уволился. Это уже было одним из знаков действовать. Теперь за ним ухаживала молодая санитарка Дороти, с которой было намного легче.
Он словил себя на мысли: «Притвориться». То, что так хотел сделать Ангус, и чего наотрез не хотел делать Натаниэль. Теперь же он знал, что не выживет без Евы. Он должен притвориться ею. Ему чертовски надоело сидеть здесь. Он решил, что поиграет с О’Брайаном в игру.
Мудрый, но дотошный доктор, ни за что не уступит свою схватку науки с пациентом. Он не пойдет на уступки. Натаниэль же противился уже почти два года. Безрезультатно для обоих. Он знал, что с этим всем должна справиться Ева Адамс. Он не хотел признавать этого, но сейчас он как никогда нуждался в ней. Он ненавидел это. И первой целью, которую он себе поставил, было навсегда покинуть одиночку. Он должен представить психологический портрет Евы Адамс во всей красе. Только так доктор начнет верить в то, что пациент идет на поправку. И он стал действовать.
Он стал говорить от лица Евы Адамс. Порой это было настолько убедительно, что Натаниэль сам бывало, путал, и верил в то, что он не играет, а Ева Адамс и есть одна из его личностей. И это путало его. Но он знал, что он делает. Наконец-то в его жилах стала появляться уверенность в себе. Со свойственной для Евы тиранической настойчивостью, он добился первого пункта своего плана. Он даже выпросил зеркало, чего так долго не удавалось сделать скромными методами Натаниэля Уолкотта. Доктор О’Брайан посчитал, что пациент готов вести социальный образ жизни и перевел его в общие палаты, где он мог общаться с людьми, спокойно проводить свой досуг, и главное: смотреть на себя в зеркало.
Теперь в его новой палате с ним жил некий Грегор. Он был пустословным весельчаком и порой бесил Натаниэля своей чрезмерной навязчивостью и инициативностью. Поэтому, он избегал этого Грегора, как мог.
Натаниэль пытался отображать Еву Адамс как можно реалистичнее. И в нее верили все: О’Брайан, санитарка Дороти, и даже он сам иногда не был уверен – то ли это он притворяется Евой Адамс, то ли Ева Адамс притворяется самой собой. Он снова чувствовал ее так, как когда-то чувствовал себя ею. Непонятное пограничное состояние контроля и ностальгии в чувствах. Это ли путь к выздоровлению, который имел ввиду О’Брайан? Натаниэль всегда разбирался в психологии, но в психиатрии он был нем.
Как и когда-то давно, он пытался просиживать у зеркала часами. Ему абсолютно нечего было делать. Возможно, он хотел что-то найти в нем, чего-либо набраться. Он смотрел и не знал, любоваться собою, или отвергать.
– Что ты делаешь? – спросил его Грегор, наблюдая подобную картину, - Пойдем! Нас Ангус ждет!
– Я не могу. Меня желает видеть доктор. – сказал Натаниэль, будто пытаясь насмотреться на себя перед выходом.
Спустя несколько минут его допытывал О’Брайан.
– Расскажите о своих новых друзьях. – говорил он, как всегда, скрещивая пальцы своих ладоней, возле которых лежала ручка.