История одной любви

Критская Ирина

В тот вечер Алешка задержался в совхозе, возвращался поздно. Апрельский вечер ласково ложился на отдыхающее село, обволакивал первым теплом и ароматами, обманывал нежным ветерком, и Алешке вдруг показалось, что жизнь вовсе не кончилась. Что она будет ещё, эта самая жизнь, настоящая, полная и радости и горя, но живая, истинная, а не это существование неживых тел. Дом был ярко освещен, хотя обычно Галинка тщательно везде гасила свет, и не из-за экономии, а просто потому, что так, в темноте, ей спокойнее было, понятнее. Алешка удивился – отец был

на дежурстве в ночь, жена гостей не принимала, а тут. Он прошел в сени, открыл двери, хотел было крикнуть жене, чтобы та забрала банку с подсолнечным маслом, что он купил у тётки Александры, но то что он услышал (а Катарина говорила громко, не стесняясь) заставило его остановиться, прислушаться.

– Так ты от него и не родишь. Хоть тресни, даже не пробуй. И не потому, что ты не можешь, или он не может. Нет. Просто вы больше не соединитесь. Никогда. Хочешь родить, ищи мужика. Ему и знать будет не обязательно, тебя, вон, в санаторий посылают, ты и поезжай. А там не зевай. Там мужик голодный, найдёшь. А как лучше обрюхатиться, я научу.

Галинка что-то отвечала, терпеливо, согласно и Алёшка понял – она не против. Вернее даже не так, она сделает это. Обязательно.

…

Из санатория Галинка приехала совсем другой. Зелень глаз вернулась, но только стала немного другой, не яркой, бесшабашной, а чуть грустноватой, тайной, лиричной. Она немного поправилась, скорее, чуть округлилась, и это ей шло, красило, делало её тело упругим и заманчивым. И вообще, какой-то явный колдун провел над женщиной своей колдовской палочкой, заменил, осветил, дал жизнь…

Алешка все понимал, но молчал. Ему измена жены была совершенно не важна, не трогала. Если она вообще была. Но и выяснять это он не собирался.

– Слушай, Алешк. Я бы на работу вышла, как думаешь? Только посерьёзнее чего, не то что ты мне навязал тогда. Хочу расти, может, потом учиться буду.

– У нас должность осеменителя коров свободна. Пойдёшь? Это профессия, тебя учить будут.

Галинка прыснула, как девчонка и Алёшка невольно улыбнулся в ответ, тыщу лет он не видел, чтобы она улыбалась.

– И ничего смешного. Что ты ржёшь – то. Ещё не каждый сможет.

– Я и не ржу. Пойду.

Глава 10

– Ты, Леха, вот чего. Манатки сложи, в техникуме ждать не будут, сами позвонили, говорят, что коль есть у меня кандидатура, так слать. А ты самая что ни на есть кандидатура, зоотехник второй нам позарез. Так что, быстренько, собрался. Поехал.

Николай Михалыч, председатель, шутить не любил, быка брал разом за рога, и хватка у него была железная. Алешка понял, ему не отвертеться, да и вертеться ему не очень-то хотелось, потому что вдруг, ненавязчиво и само собой сбывалась его мечта. Он кивнул, стащил с себя фартук и халат, пошёл было к дверям, но Николай Михайлович окликнул его.

– Ты, это, свои дела женке передай. Она хваткая

у тебя, хорошо взялась. Уже и профессию освоила, глядишь и её учиться отправим. Нам учёные нужны, время такое.

…

Галинка сняла огромные перчатки, размером, наверное с неё саму, вытерла о замызганное полотенце вспотевшие ладони, устало села на табуретку. Здоровенная корова, стоящая в станке, обернулась и удивлённо посмотрела на Алешку, хрипло мыкнув. Галинка смачно сплюнула в сторону и зычно гаркнула в сторону шуплого парнишки-помощника.

– Отгоняй, что стал, как вкопанный, поторапливайся. Недотепа.

Алешка вдруг остро понял, как изменилась его жена, стала крепкой, мощной, с несгибаемым костяком, настоящая деревенская баба. Она отрезала волосы, да так коротко, что просвечивала кожа, а на крутом, выпуклом лбу ровная прямая челка выглядела приклеенной, красила свои зеленые пуговки ярким чёрным карандашом, толстой линией обводя их по контуру, душилась чем-то резко-пряно-сладким, короче стала совсем чужой. Да еще этот живот…

– Ну, что муж Алексей. Поезжай, конечно. Учись. Плакать не буду, наплакалась. Приедешь, будем дитё воспитывать, наше с тобой. А там и я поеду. Вещи сам сложи, у меня ещё три штуки рогатые топчется, вон, в очереди, да и устала я. Иди, давай.

Алешка молча развернулся, пошёл было, но Галинка окликнула его – странно хриплым басом.

– Там, небось, красоту свою встретишь? А как же. Она ребёночка родила, со Степкой в обшаге живёт, он на завод пристроился. Говорят, как кошка с собакой лаются, каждый день. А тут ты нарисуешься. Ну, что ж. У каждого своя судьба.

Алешка хотел что-нибудь сказать, оправдаться, что ли, но… почему-то не захотел.

Такого дождя, который вдруг грянул к вечеру, сельчане не видели лет тридцать, точно. Нет, грозы и дождики здесь всегда были нешуточными, но чтобы вот так, за десять минут дороги превратились в бурлящие реки, такого не было давно. Алешка сидел у окна и вглядывался в сбесившуюся мокрую темень, поезд у него был через четыре часа, но по такому аду может и не пойдёт. А Алешке бешено хотелось уехать. Он просто чувствовал, как пульсирует жизнь за пределами их, пропахших огурцами и помидорами сеней, и думал глупо, таясь сам от себя, как мальчишка

– Не пойдёт поезд, пешком пойду. На попутках доберусь. Не зима.

Действительно, начало сентября было тёплым, ласковым, правда, очень дождливым. Мокрый город встретил Алешку моросящим дождиком, блестящим новым асфальтом, кое-где запятнанным жёлтыми плевками облетающих листьев, запахом гари, резины и плесени, шумом и гамом множества глоток. Алешка, накрывшись кое-как дешёвым плащиком, долго шёл вдоль дороги, пожадничав на такси, и когда, наконец, добрался до училища, на нем не было сухого места. Стуча зубами от вдруг поднявшегося ветра, он влетел в вестибюль, сунул документы вахтеру и… вдруг успокоился. Здесь он – совершенно на месте. Здесь он – абсолютно свой…

Конец ознакомительного фрагмента.