История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Как вы попали в это проклятое Богом место? — вырвалось невольно у нее. Спросила и испугалась: вдруг обидится, повернется и уйдет.
Но он нисколько не обиделся. Вопрос показался Клондайку вполне естественным.
— По мобилизации. Из армии в училище, а дальше… не спрашивают, куда пошлют.
— Понятно! — миролюбиво сказала она, но тут же не сдержалась, уколола: — И охота вам людей, как скот, караулить?
Клондайк очень внимательно посмотрел ей прямо в глаза и, понизив голос, сказал:
— Я ждал от вас этот вопрос. Кому-то надо и это делать, а человеком можно оставаться везде и всегда.
— Кто же?
— Все. И политрук, и тот же чекист, и со всеми ухо держать востро надо.
— Что? Иль у вас тоже стукачи?
— А как же без них? А кто осведомит начальство о грехах их подчиненных? Бдят. У нас по Маяковскому: Стучать всегда, стучать везде, до дней последних донца…
— Стучать, и никаких гвоздей! Вот лозунг мой и солнца, — бойко докончила Надя. Маяковский попадался ей на экзамене.
Они посмотрели друг на друга, как заговорщики, и засмеялись:
— Какая великая польза учиться по одной школьной программе. Все знают все! Правда?
И от этого простого слова «правда», обращенного к ней так доверительно, стало легко и непринужденно, как будто были они давними друзьями, а вовсе не лейтенант войск МВД, начальник режима ОЛПа Речлаг, и уголовница-зечка, которым не только сидеть вот так рядышком на одном бревне, но на одном метре стоять вместе не положено.
— Я понимаю, у нас стучат, хоть корысть имеют, глядишь, опер полегче на работу устроит или еще что. Многие без посылок. Трудно ведь срок на общих, а у вас-то чего ради?
— У нас «не корысти ради», у нас бескорыстие, из чувства долга, высший дух патриотизма.
— И вы, патриот, стучите? — осмелев, спросила Надя.
— Патриот? Да! Но стучать не приходилось, со школы к доносам питаю отвращение.
— Значит, следователем будете? Прекрасная специальность, людям срока навешивать.
— Почему следователем? Я в адвокатуру пойду, защищать буду.
— Уголовников? — быстро перебила его Надя. — А политических?
— Тут сложнее, но надо постараться! — просто сказал Клондайк.
— Кто же вас допустит их защищать?
— Все течет, все изменяется, — уклончиво ответил он, явно желая переменить тему. — А между прочим, как вы попали в это проклятое место, да еще с такой статьей?
Надя передернула плечами и всем своим нутром съежилась, вспоминать не хотелось. Но Клондайк ждал, и не ответить она не могла.
— Зачем вам? — после минутного молчания спросила она. — Обо мне все в формуляре прочтете.
— Формуляр ваш я знаю, смотрел. Хотел бы услышать от вас… от самой.
— Если я скажу вам, что за глупую откровенность, вы мне не поверите. Мне никто не верит…
— Почему же? Я поверю, непременно поверю.
И тут случилось неожиданное… Надя вдруг взяла и рассказала все, что хранила на сердце эти долгие месяцы тюрьмы и лагеря. И про Дину Васильевну, и про глупого парня Гуськова, и о том, как предательски подло обвел ее вокруг пальца вежливый следователь, использовав ее рассказ против нее самой. И суд, и Красную Пресню, и даже помянула свой визит в маленький особняк на Собачьей площадке, свою мечту. Слезы градом капали ей в колени, но она боялась вытирать их, потому что руки вымыть не успела и лучше не размазывать по лицу. Потом она не раз думала, как могло случиться, что ее так прорвало на откровенность с человеком, о котором знала всего-навсего, что он режимник, а стало быть, враг, но волнующе хорош собой. Должно быть, под гнетом одиночества возникла простая человеческая потребность поделиться своим горем, услышать слова сочувствия и утешения. А возможно, это было в нем: умение сопереживать, что не могла не почувствовать Надя.
Однако утешать ее Клондайк не стал. Лицо его менялось по мере рассказа, пока не стало хмурым и злым. Он достал носовой платок и подал Наде.
— Не надо! — отмахнулась она, вспомнив свои нечистые руки.
— Нельзя так, — улыбнулся он тепло и нежно и сам вытер ей глаза.
— Вы смеетесь, не верите… я знала!
— Нет, я радуюсь, что не ошибся. Я был убежден, вы здесь случайно.
— Тут многие случайные, — Надя громко всхлипнула и потянула носом.
— Вам необходимо срочно писать в Верховный Суд.
— Что? Помилование? Просить и каяться в том, что я не сделала? Никогда! — с жаром воскликнула Надя.
— Нет, кто говорит о помиловании. Жалобу! Жалобу! И лучше в Прокуратуру, на неправильное ведение следствия.
— Наших жалоб там до скончания века хватит разбирать.
— Вы имеете в виду 58-ю статью? Верно! Отношение к ней иное!
— Почему же иное? Что? Убивать и грабить — это лучше, чем рассказать в кругу друзей анекдот про Сталина?
— Тише, Надя! Не нами это заведено, а для того, чтоб изменить законы, надо учиться и добиваться, чего хочешь. Для этого вам нужна свобода. Вы осуждены неправильно, незаконно! Пишите, пусть ваша мама возьмет адвоката. Не сидите и не ждите амнистии. Амнистия — это массовое помилование. Вам нужны чистые документы, чтоб в них значилось «Дело производством прекращено за неимением состава преступления». Понимаете? — горячо убеждал ее Клондайк.
Но она уже была поражена неверием в справедливость правосудия. Бесчисленные рассказы о произволе и беззаконии убедили ее в том, что судейская машина сломалась или, что еще хуже, нужна даровая сила для работы в шахтах, рудниках, на лесоповалах, и все за пайку и черпак баланды, и упрямо твердила:
— Пустое это, перевод бумаги.
Однако Клондайк проявил не меньшее упрямство, он упорно опять и опять убеждал ее в том, что сам хорошо знал. Статья Нади подлежит пересмотрам, помилованиям, прошениям. Тогда как политические, с кем сравнивала она себя, совсем иное дело. Знаменитые адвокаты наотрез отказывались брать их дела, не соблазняясь никакими вознаграждениями, заранее зная, чем чревата защита политического.
— Хорошо, — наконец сдалась Надя, — я напишу, только что писать?
— Вот то, что вы мне рассказали, только коротко, ясно и быстро. Обещаете?
В зоне ударили в рельсу. Подъем! Надя быстро поднялась с бревна.
— Пора, спасибо вам, до свиданья, и счастливого пути!
— Подождите, Надя, я не сказал самого главного…
— Потом, потом, в другой раз, — отстранила она его горячую руку. — Не надо испытывать судьбу.
На вахте дежурный надзиратель забрал ее пропуск.
— С ночной смены, что ли? — хмуро спросил он.