История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Однако глупая Мымра все же сунулась с просьбой.
Начальник ЧОС сразу поднялся на дыбы:
— Ей тут и быть не положено! С каким трудом ей пропуск, пробил! Кто хлеб возить будет? Из своей зарплаты возчика возьмешь? На всякий случай нажаловался на Мымру оперу.
— Нет! Ни в коем разе! — отрезал Горохов. — Она что, не знает, где работает? Иль от безделья голову потеряла? Объясним на партсобрании! Вон одних инструкций и приказов по Речлагу каждый день мне присылают!
Огорченная Мымра, печально опустив глаза с бесцветными ресницами, поведала Наде о своем поражении.
Надя тоже опустила глаза, стараясь скрыть радость.
— Вы бы, гражданка начальница, кого-нибудь из инвалидок нам попросили! Все равно по зоне ползают, носилки с мусором из стороны в сторону таскают, — вмешалась Валя.
— Попробую, — неуверенно пообещала Мымра. — У нас теперь новые сложности. Начальство новое прислали.
— А старых-то куда?
— Дополнительно! Режим ведь усиливается…
— Старых мало, конечно, — съехидничала Валя и подмигнула Наде. — Что ж, теперь в кандалах ходить будем?
— Нет, не думаю, — с сомнением сказала Мымра. — А работать как же?
— И что за начальство новое, заплечных дел мастера? — допытывалась Валя.
— Нет, не мастера, — опять не поняла Мымра. — Горохов наш теперь будет старший оперуполномоченный, а новый — младший. И еще новый, начальник режима.
Надя почувствовала неприятный холодок: «Режима? А Клондайк?»
— А этого куда?
— Тарасов — лейтенант, а в Речлаге начальник режима не меньше капитана должен быть. Тарасов вторым остается.
Надя облегченно вздохнула.
— В отпуск кто уходит, лагпункт без начальства остается!
— Да, одного мало, конечно, — глубокомысленно подтвердила Валя. — Бедное государство, как же обходится дорого ему содержать преступников!
— Очень дорого, очень! — простодушно сказала Мымра.
— Бедная маменька, как она устала бить папеньку, — придав cвоей хорошенькой лисьей мордочке огорченное выражение, произнесла Валя, как только закрылась дверь хлеборезки за Мымрой.
К немалому удивлению девушек, ЧОС не отказал Мымре. Нужно было устраивать куда-нибудь старух и инвалидок. Не даром же кормить. Лагпункты их не принимали — везде требовалась рабочая сила, и только изредка удавалось спровадить десяток-полтора в инвалидные лагеря в Инту, Ухту или куда-либо в Россию. Так и кочевали они свой срок, умудряясь объехать полстраны.
Через несколько дней в хлеборезке появилась Антонина Коза. «Вечная каторжница», — как она себя отрекомендовала.
— Почему же вечная? Ничто не вечно, а тем более каторга! — подхватила Надя, радуясь новой «душе».
— Дай-то Бог не ошибиться! — живо ответила Антонина, и пока стаскивала с себя свой латанный-перелатанный бушлат, который давно было пора сактировать, добавила:
— А мне, пролетариату, промеж прочим, и терять нечего, кроме цепей и срока! Только вот когда потеряю их, не знаю!
Антонину тут же нарядили в старый Надин халат (без халата в хлеборезке нельзя), и пока она застегивала пуговицы, Надя с любопытством рассматривала ее. Почему прозвали Антонину Козой, было видно с первого взгляда. Она, как никто другой, оправдывала свое прозвище. Лицо ее, узкое, с благородным овалом, в молодости, наверное, было прекрасным. Длинные, зеленые, до сих пор сохранившие блеск глаза, опушенные когда-то ресницами, теперь были голыми. Впалые щеки с обтянутыми скулами и губы, запавшие от беззубого рта, удивительно напоминали козью морду. На голове вместо волос — пух. Зная какое впечатление она производит на людей, Антонина сказала:
— Зубы, это хорошо, что нет, — не болят, и волосы неплохо, всегда промываю, только вот голове холодно!
— Что она сможет делать, такая немощная? — шепотом спросила Надя.
— Не волнуйтесь! Все сможет! Вон какое помещение столовой каждый вечер мыла.
Коза была не по-зековски открытой и не без юмора. Расспрашивать ее не приходилось, она охотно говорила о своем деле.
— За что сижу? Сама не знаю, за что!
— Ну, это старая песня, — заметила Надя. — А обвинение? В чем обвинялась?
— Жена врага народа! Осуждена «тройкой» в тридцать седьмом сроком на пять лет.
— Ну и чего? Почему еще здесь? — не совсем поверила Надя.
— В сорок втором расписалась до конца войны, в сорок шестом опять вызвали в спецчасть — и еще раз расписалась на десять лет, хорошо еще без поражения в правах и конфискации имущества, а то, глядишь, и платьишко последнее заберут! — со смехом сказала Антонина, открывая беззубый, как у новорожденного, рот.
— А муж где? — спросила Надя, в душе ужасаясь ее шутливому тону: «Юмор висельников».
— Муж на небесах, расстрелян.
— Большевичка, наверное? — мрачно спросила Валя.
— Была, как же! Но насильственно изгнали из партии.
«Не поймешь ее, не то шутит, не то серьезно», — подумала Надя.
За что боролась, на то и напоролась, так, что ли? — с презреньем воскликнула Валя и ловко рассекла последнюю буханку, потом разрезала на четыре части и, почти без довесков, сняла с весов.
— Злая ты, Шлеггер! Эх и злая! С таким злом в душе срок: свой не протянешь.
— А вы, святоши, живите и наслаждайтесь содеянным!
— Стыдись, Валя! Разве так можно! — закричала Надя. Но та уже схватила ведро и бегом в кипятилку. Не слышать, что ответит, и по дороге остыть.
— Не обижайтесь на нее. Такой срок, страшно подумать!
— Нет, за что же? Она права, злая только!
— Чем же вы живете? На что надеетесь?
— На Бога, только на него, — подкупающе просто и серьезно ответила Антонина.
— Но ведь вы-то ни в чем не виноваты!
— Сажать виноватых — это справедливо и не вызывает у людей страха, наоборот, справедливость торжествует. Но, чтоб люди жили в страхе, боялись друг друга, следили и доносили друг на друга, надо сажать невиновных, много сажать, и тем самым держать народ в узде и повиновении. Хитро и мудро придумано, — поучительно закончила Коза.