История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Матвеева Екатерина

— Выручай, Михайлова! Ехать нужно, без хлеба работягам оставаться нельзя. Пурга неделю мести может.

— Я-то что? Вот лошадь как? — засомневалась Надя. — Не любит она такую погоду, может не потянуть!

— Потянет! Я тебе экспедитора нашего на подмогу дам. Приказ начальника комбината товарища Кухтикова: всем вышедшим за зону по пятьдесят граммов спирта выдать. Собирайся!

Снаружи настоящее светопреставление. Огнем сечет лицо мелкая, колючая, как иголки, крупка. Дыхнуть нечем, глаза открыть невозможно. Идти, только подставив ветру спину, хотя к полудню мороз заметно отпустил. Всегда кроткая и безотказная Ночка, заупрямилась, взбунтовалась и ни за что

не желала тащить по переметам свой возок. Она артачилась и лягала сани, норовя сбросить хлебный ящик в снег. Никакие угрозы и уговоры на нее не действовали. Экспедитор, в гневе выхватив у Нади кнут, опоясал им бедную лошадь. Не привыкшая к такому грубому обращению, Ночка совершенно озверела и так поддала задними копытами, что у саней только щепки посыпались.

— Не бейте ее, хуже будет! — закричала Надя что есть силы, стараясь перекричать вой ветра.

Лошадь, услыхав ее голос, тонко и жалобно заржала, словно жалуясь на несправедливое обращение, и резко повернула обратно. Но не развернулась в сугробах — и хлебный ящик опрокинулся с саней в снег. Кроя отборной бранью, на чем свет стоит, и лошадь, и возок, и все Заполярье, экспедитор, согнувшись в три погибели, побежал просить подмогу в казармы. Одному нипочем не поставить ящик на сани — лошадь надо кому-то держать. Прибежал солдат, а за ним, застегивая на ходу полушубок, Клондайк. Втроем они одним махом водрузили ящик на место. Надя держала Ночку под уздцы одной рукой, другой чесала за ухом и, наклонившись к самой морде, шептала сквозь вой пурги: «Хорошая лошадь! Красавица! Самая умная на свете. Не надо сердиться!» Ночка прядала ушами, храпела и косилась на мужчин недобрым взглядом.

— Я ей, скотине проклятущей, дам! Завтра же на бойню отправлю! — негодуя, кричал экспедитор. — Вон руку пропорол гвоздем!

— Гвоздь ржавый — гангрена будет! — кричала ему в самое ухо Надя. — Я подожду!

Экспедитор, испугавшись заражения, рванул на вахту, где в аптечке был йод. Солдат в наскоро одетой одной телогрейке продрог и, сложив ладони рупором, спросил:

— Разрешите идти, товарищ лейтенант?

— Иди, иди! Ступай! — крикнул Клондайк и мигом очутился возле Нади.

— Как живешь? Замерзла? — И развернулся спиной к ветру, загораживая ее.

— А ты?

— Скучаю! — только и расслышала Надя.

— Я тоже.

Больше сказать ничего нельзя было, ветер сносил слова далеко в сторону, губы сковывал мороз. Так и стояли они, подставив полусогнутые спины ветру, пока не подошел экспедитор.

— Спасибо, Тарасов! Пурга вроде утихает и потеплее, чем с утра, — прокричал он.

Экспедитор уже на возрасте, неохота ему было тащиться на пекарню в такую стужу, да что поделаешь? В актированные дни он обязан сопровождать материальные ценности, а хлеба, больше двухсот килограммов.

— Может, теперь одна управишься? А? — стараясь заглянуть ей в лицо, крикнул экспедитор.

— Управлюсь!

— За лошадью смотри, норовистая, — он еще что-то крикнул ей, но она не слышала.

Пурга и в самом деле начала стихать, мороз послабел, и, уже подъезжая к пекарне, Надя могла снять один из многочисленных платков, навьюченных на ее голове, открыть нос и рот.

У ворот стояла упряжка оленей и длинные ненецкие сани. Ночка, почуяв оленей, зафыркала, раздула заиндевелые ноздри, всячески выражая неудовольствие. Надя завела ее во двор и развернула ящиком к крыльцу, как она всегда делала, чтоб сподручнее было загружать хлеб. На крыльце в малицах и пимах сидели двое ненцев и ели сырое мороженое мясо. Ловко и быстро орудуя маленьким ножичком у самых губ, ненец отрезал

кусочки.

— Здравствуйте, — поздоровалась Надя.

Ненцы дружно закивали головами. «Вот кому и мороз нипочем», — подумала она и направилась в пекарню.

— Скоро, скоро! Не ругайся, сестричка, десять минут, не больше, — замахал руками Мансур.

— Ладно! — она приготовилась к большему. — Что ж вы гостей на морозе держите? Хоть бы в сени пустили!

— Не хотят они, жарко говорят, с самого Хальмерю гонят!

— Пойду, олешек посмотрю, никогда вблизи не видела!

Шестеро оленей с ветвистыми рогами смирно стояли, привязанные к электрическому столбу. Надя с удовольствием запустила руку в загривок одному из них. Пальцы утонули в плотном и густом, необыкновенном на ощупь мехе. «Даже носы у них, и те густым мехом поросли, хорошо одеты!» Олешек не дал потрогать нос, мотнул рогатой башкой и чуть не задел ее по лицу, недовольно покосился большим лиловым глазом и даже вроде засопел. Надя отошла от них: «Сердится, не желает». Опять надела рукавицу. На длинных и узких санях лежала поклажа, привязанная в несколько раз сыромятными ремнями. При свете фонаря в санях что-то тускло поблескивало, как кусочек стекла на земле.

«Что это они везут такое?» — полюбопытствовала Надя и нагнулась над поклажей. И тут же в ужасе отшатнулась. На нее смотрел человеческий глаз. Взглянув еще раз, она увидела, что на санях лежат два человеческих тела. Не помня себя от страха, она бросилась в пекарню. Мансур широкой деревянной лопатой высаживал готовые буханки из печи.

— Кто это у них?! — завопила она, влетая в дверь.

— Что такое, сестренка? Тебя часом не олень зашиб? — удивился Мансур.

— Два человека там, у них в санях!

— Были два человека, а теперь два чурбана!

— Замерзли?

— А ты как думаешь? Сто тридцать километров от самого Карского по морозу перли связанных?

— Зачем их связали? Кто они? — вцепилась в волосатую Мансурову руку Надя.

— Пусти руку, хлеб уроню, — спокойно сказал Мансур.

Осторожно высадив последние буханки, он неспешно вытер

влажной тряпкой деревянную лопату, прислонил ее к печке и повернулся к Наде лицом.

— Ну? Чего ты? Ква-ква-ква. Заключенные это. Беглые, поняла? Вышли на стойбище к чумам, обрадовались, домой пришли! А их поймали — теперь в милицию сдадут. Спирт, табак, чай, сахар получат. И денег дадут, мануфактуру. Неплохо?

— Как же можно! Они ведь живые люди! — воскликнула потрясенная Надя.

— Маленькая, глупенькая ты еще, сестричка! Сама подумай, кто пустится в побег? Долгосрочник, верно? А кто долгосрочник? Убийца, бандит, за тяжкие преступления, верно?

— Нет, неверно! Сколько у нас женщин сидят с большими сроками!

Мансур присвистнул:

— Скажешь тоже! Сравнила! То политические, люди образованные, знают хорошо, что за побег получат.

— Знают! — с горечью согласилась Надя. — Знают, что знакомые продадут из страха, родные откажутся, а кто не откажется, сам сядет!

— Эй, сестрица! Вредно тебе с политическими общаться. Крамолы нахваталась, ишь, как заговорила! — добродушно засмеялся Мансур, не то порицая ее, не то одобряя. — Забирай свой хлебушек и кати… айда!

Разгрузив хлеб, Надя поспешила рассказать Вольтраут, но та даже бровью не повела, сказала только:

— Правильно! Чего было лезть к дикарям, все они давно распропагандированы и знают, что до революции была одна лампочка Ильича, а теперь даже зоны днем и ночью освещены и дышат народы Севера свободно. И все это дала им Советская власть, а зеки враги, и их надо отлавливать.