История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Надя кивнула.
— Как же, я сама в Гнесинском училась, — не задумываясь, соврала она.
— А-а! Вон что! Нет, я в другом. Есть в Москве такое музыкально-театральное училище имени Глазунова. Может, знаешь, в Гороховском переулке, дом особнячком стоит. Двухэтажный… Номер четырнадцать…
— Закончили?
— Где там! В сорок третьем после ранения в госпитале под Москвой отлеживался…
— Не в Малаховке? — не переставая удивляться, перебила его Надя
— Нет! Ребята, из госпиталя подначили, иди, говорят, будешь, как Лемешев. Я и пошел. В молодости я оперетту любил. Страсть моя! Все деньжата, какие зарабатывал, все на билеты просаживал. Всех артистов знал: и Ярона, и Лебедеву, и Клавдию Новикову, даже Татьяну Бах помню!
— Знакомы были?
— Зачем? Видел их, слышал, как пели. Какие артисты были!
Ударившись в воспоминания, грозный режимник, видимо, совсем забыл, что перед ним зечка-уголовница со сроком за соучастие в убийстве.
— Ну и чего? А дальше? — допытывалась Надя. Она тоже совсем упустила из вида, что перед ней недруг и думала, слушая его: «Почти как у меня».
— Дальше пришел в училище, — с охотой продолжал он, — говорят, прием закончился, но для фронтовика сделали исключение. Послушали. Там у них профессор был, преподавал, немолодой уж… Барышев Никифор Михайлович, между прочим, в свое время в Большом пел. Вот он мне и говорит: «Я вас в свой класс беру. Не теряйте время, завтра же приходите прямо ко мне домой, начнем петь». Так и сказал. Я застеснялся, говорю, извините, мне платить нечем. Он даже рассердился, я, — говорит, — со своих учеников денег не беру, пишите адрес». До сих пор помню. Брюссовский переулок, дом вроде восемь. Там артисты Большого театра живут.
Надя слушала, затаив дыханье… «Все как у меня…»
— А как занимались?
— Да никак! Два раза сходил, на третий пришел, открыла жена, плачет навзрыд, заливается. «Забрали его, — говорит, — ночью». Куда? Кто? Думал, в больницу. «На Лубянку, гепеушники». Как я услышал такое, извините, говорю, за беспокойство, и бегом, давай Бог ноги!
— И все? Вы ж говорили, немолодой профессор, за что его?
— А кто знает? Война шла… может, болтнул лишнее…
Надя хотела спросить еще кое-что про этого профессора, но на пороге затопали, отряхивая снег, и вошел Клондайк.
— Товарищ капитан, там вас жена по телефону второй раз спрашивает.
— Иду, спасибо! — и повернулся к Наде, сказав очень строго: — Когда есть хлеб, можете запирать на ночь дверь. Скажите, я приказал, — и пустился к вахте. Клондайк задержался в дверях.
— Чего он так долго у тебя торчал?
— Понравилось!
— Еще бы! — хмыкнул Клондайк. — Мне бы тоже понравилось. Сижу на вахте, как гвоздь, жду, когда все уберутся восвояси.
— Ваше дело такое, гражданин начальник!
— Как следователь? Что сказал?
— Ничего, протокол писали!
— И все?
— Пока, сказал, все, — а про себя соображала, как бы ей письмо похитрее всучить Клондайку, и как будет неловко, если попросит, а он откажется.
— Так ничего мне не скажешь? Хоть бы как Ночке: «Хорошая лошадь, умница» — или еще что-нибудь ласковое…
— Может, и за ухом почесать?!
— Это — мечта! Не надеюсь! — с сожалением сказал Клондайк и тут же очутился рядом с ней. Совсем близко, так близко, что Надя увидала лукавые искорки в его глазах и уловила едва ощутимый запах овчины от его белого полушубка и незнакомый запах чужого человека.
— Дорогого стоит такого коня чесать! — сказала Надя, глядя прямо ему в лицо смеющимися глазами.
— За ценой не постою! Все отдам, не пожалею!
— Ну, тогда для начала…
Надя нырнула в комнатуху, быстро сунула руку под матрац и достала письмо.
— Проявите свою щедрость, оправдайте доверие народа, — сказала она, передавая ему письмо.
Клондайк мельком взглянул на адрес:
— Жовтоблакитнице? Бандеровке? — и сунул в карман гимнастерки.
— Надежда! Хватит спать, открывай, давай хлебушек! — послышались в тамбуре голоса и топот ног.
Надя поспешила открыть окошко. Пришли сразу два бригадира с помощниками за своими лотками.
— Подъем? Давно? А я и не слышала!
Маша Есина, бригадир бригады бучильного цеха, просунула голову в окно:
— Где уж тебе! — пошутила она, увидев Клондайка. — Не до хлебушка!
«Ему бы отойти в сторонку, чтоб из окошка не видать, а он, как нарочно, у всех на виду стоит, теперь пойдут разговоры!»
— Ступайте-ка с миром, гражданин начальник, бригады идут.
— Когда поговорим? Мне нужно серьезно поговорить с тобой, — с несерьезным лицом сказал Клондайк, поймав ее руку.
— Давно, еще с лета! В следующий раз, если не забудете, о чем! — сказала Надя, потихоньку освобождая руку. Но Клондайк руки ее не отпустил, а, наоборот, схватил и другую, слегка привлекая ее к себе.
— Как ты пела! Неужели это ты там стояла на сцене? Даже наш майор; расчувствовался…
— Сорвал весь концерт от великих чувств, на нервной почве.
В тамбур зашли люди, и Надя настежь распахнула окошко.
— Здравствуйте! Бригаде Либерис хлеб, пожалуйста, — попросила Эльза, та самая эстонка, которая так напугалась коменданта Ремизова на пересылке.
— Здорово, Эльза, как дела? — приветствовала ее Надя, подавая хлеб.
— Ничего, ничего! Бывало хуже, — невесело засмеялась Эльза, наверное, вспомнив этап.
За ней следом пришла за пайками Мэри Краснова.
— Здорово, Мэри, как живешь?
— Прекрасно! На работу не иду, у меня освобождение.
— Заболела?
— Да, вчера вечером, сама начальница Горохова освобождение дала.
— На вечернем приеме Горохова была?
— Да, спасибо, до свиданья, — сказала Мэри.
— Не обижает тебя Ольга Николаевна?
— Что вы! Очень хорошая женщина… — Она еще что-то хотела сказать, но, заметив Клондайка, осеклась и, еще раз попрощавшись, ушла.
— Пора и мне, — сказал Клондайк.
— Давно пора, — подтвердила Надя.
Но вместо того, чтоб идти к двери, он бесцеремонно, по-семейному, чмокнул ее в щеку. От неожиданности Надя смутилась и отодвинулась подальше.
— Превышаете свои обязанности, гражданин начальник!
— Прибавка к жалованью почтальона за работу в сложнейших условиях Крайнего Севера! — улыбнулся Клондайк весело и задорно.