История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
Вдруг майор Корнеев как заорет благим матом:
— Прекратить сейчас же! — и тотчас выскочил, нахлобучив шапку.
Мымра с помертвелым лицом встала: хлопает глазами, потом кинулась вслед за майором узнать, в чем дело. Нина хлопнула крышкой пианино и тоже ушла, потом вернулась и объявила:
— Расходитесь
Все переполошились, повскакали с мест, не поймут, что произошло. Кто-то крикнул: «Пожар!» — и все ринулись к двери. Клондайк встал в дверях:
— Без паники! Выходить по двое.
Зрители, так ничего и не поняв, стали расходиться кто куда, одни по баракам, другие на вахту, в казармы. Надя тоже не поняла, что случилось с майором. Все разъяснилось на следующий день, когда пришла Валя.
— Барак полночи не спал, все думали-гадали, что с майором приключилось. Наконец решили, что живот у него схватило, — подгулял с «чином». Тот вовремя уехал, а этого, видно, приспичило… Но оказалось другое. Утром пришла дневальная из конторы и рассказала, что майор так орал на Мымру, бедняжке со страху плохо сделалось.
— Да за какие грехи? — спросила Надя.
— А девчата песню пели «Галичанку».
— Ну и чего?
— «Галичанка» — песня украинских самостийников.
— Ну и кто знает?
— А вот майор наш знает.
Дневальная слышала, как он разорялся на весь свой кабинет: «Я сам командовал отрядом по ликвидации бандеровских банд в Карпатах, и песни их знаю на своей шкуре!»
— Бедная Мымра, откуда ей было знать о таких вещах, — вздохнула Надя и стала собираться. Пора за хлебом.
— Идиот наш Корнеев, самодур! Сапог кирзовый, хоть и майор. Не знает, что «Галичанка» родилась давно, еще в первую мировую войну четырнадцатого года, ее пели сечевые стрельцы «усусусы», а теперь поет вся Закарпатская Украина и танцуют под нее гопак.
— Ну, ты сказала! Откуда ж нам знать про каких-то усусусов.
— Читайте больше и вы знать будете!
— Вот освобожусь и займусь своим образованием, — а сама подумала: «Сказать тебе, немчура, кое-что! Да обижать неохота».
Нину тоже таскали к майору, но она быстро и умно отбрыкалась, а что возьмешь с зечки-долгосрочницы?
— Больше бдительности надо проявлять в выборе программы, — сказал ей майор Корнеев, Черный Ужас.
— Я и так бдю, постараюсь еще больше бдеть.
После новогоднего концерта попала Мымра в немилость к начальству. Горохов написал на нее рапорт в Управление за потерю' бдительности и безответственность. Откуда было знать злополучной Мымре, что песня «Галичанки» была взята украинскими националистами из отряда «СС Галиция» на свое вооружение как походный марш.
— Если только кляузе будет дан ход, Мымре не сдобровать, — сказала Нина-аккордеонистка.
— А что ей могут сделать? — с тревогой спросила Надя.
— Снимут с работы, а с такой характеристикой ей трудно придется. На собраниях партийцы заклюют.
В Рождество опять разбушевалась вьюга, угрожая снести все вышки и крыши. За хлебом пришлось ехать в сопровождении двух солдат. Одной нипочем не управиться бы. Подъехали обратно, с хлебом, а около вахты жбан со спиртом стоит. Вахтер и комендантша зоны, здоровенная бабища Анька Баглючка, спирт выдают бригадам, которые за зону выходят в актированный день. Приказ самого товарища
— Давай и нам с Ночкой, — пошутила Надя, — мы тоже за зоной работаем!
Пошутила, а Баглючка — всерьез:
— Неси банку или кружку, не в подол же наливать тебе!
Спирт выдают по сто граммов, а Баглючка налила Наде полную кружку, граммов триста, не меньше. Все же хлеборезка, расконвоированая, глядишь, и пригодится когда-нибудь.
— Ты чего ей так много! — завопил вахтер.
— Им на троих: две хлеборезки и лошадь!
— Я те дам на троих! Остальным не хватит, еще две бригады за зону в ночь выходят!
— Хватит, всем достанется, водички подольем, вреда меньше, — балагурила Баглючка.
— Водички! Ишь ты! — забрюзжал вахтер.
Но Баглючка дело туго знает. Спирт доверил ЧОС разливать ей, а у кого спирт, у того и сила. Поэтому вахтер быстро замолк. Он знал, ему тоже достанется, не обидит его.
Валя по совету Нади быстро обменяла часть спирта на сало и сахар, а малую толику все ж себе оставили. Вечером открыли, «бычки в томате» и сало из Дрогобыча тонюсенько порезали..
— Давай, Валь, тяпнем по маленькой, узнаем, за что люди черту душу продают.
— С удовольствием, да и праздник, помянем сегодня Рождество.
Развели наполовину водой, попробовали — гадость. Добавили еще воды.
— Фу, мерзость, — сказала Надя. — Я его туда, а он обратно, хуже касторки!
У Вали лучше получилось, разом махнула, только глазами похлопала.
— Ну и спирт — лихое зелье! — Надя попробовала встать и тут же снова завалилась на топчан, и совсем неожиданно, вроде и не она, а кто-то другой, сказала:
— Валька, а ты не темни, что немка, русская или полячка, а, может, украинка, вот кто ты!
— Еще выпейте, и не то покажется!
— Нет, правда, не темни! — опять повторила Надя, едва ворочая языком.
— Откуда вы взяли?
— Потому я думаю, что не может немка так наш язык выучить, я выражения-то у тебя самые что ни на есть наши, и повадки…
— Все! С пьянством у нас покончено навсегда, — засмеялась Валя и унесла остатки спирта в тамбур.
Целые сутки страдала Надя головной болью.
— Зарубите себе на носу, пить вам нельзя. Могут черти показаться. Да-да! Не смейтесь, — вполне серьезно предупредила Валя.
Пекарня очень подводила хлеборезок своей неаккуратностью. Но что было делать? Ругаться с пекарями — без толку, они были не виноваты, да и ссориться с ними Наде не хотелось. Все-таки пекари относились к ней по-товарищески, часто подбрасывали кое-что из хлебного.
Однажды, возвращаясь с пекарни с большим опозданием, огорченная Надя обдумывала, как бы поскорее разделаться с хлебом и отправить Валю в барак. Этой ночью дежурил Клондайк с ЧОСом и обещал зайти после обхода попозже. Валя, конечно, ей не помешала бы, но было одно обстоятельство, которое требовало величайшей секретности и полной тайны. На днях ее слезно просила одна зечка отправить за зону письмо в Киев. Зечку она знала мало и побоялась сама тащить через вахту, поэтому решила, полюбовавшись вдосталь на прекрасные Клондайковы глаза, попросить его взять письмо. Зная его самолюбие, она была уверена: не откажет ни за что на свете. Валя тоже в последние дни очень худо себя чувствовала, сказывалась пятилетняя отсидка, без посылок и пока без надежды на улучшение. Отправить ее в барак было вполне оправдано.