История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек

Матвеева Екатерина

— И у меня кличка? — сквозь смех спросил он.

— А как же? Ваша партийно-подпольная кличка «Клондайк».

— Как? Клондайк? — удивился он. — Это по Джеку Лондону? Клондайк — это отлично. Польщен до крайности! Могло быть хуже! Какой счастливый день выдался мне сегодня.

— Чем? — спросила Надя, стараясь не выглядеть чрезмерно любопытной. Она уже управилась со всей своей работой: печь весело потрескивала, засыпанная свежим углем, ножи и руки чисто вымыты. Она подошла к маленькому огрызку зеркала и, вынув приколки, распустила волосы. Испытанный прием, против которого не может устоять и остаться равнодушным ни один влюбленный. Волосы ее за время отсидки сильно отросли и теперь темными волнами разбежались

по плечам и спине.

— Почему счастливый день? — еще раз переспросила она, заметив, что Клондайк замолк и с восхищеньем воззрился на ее волосы.

— Во-первых, потому, что меня наградили самой достойной кличкой из всего начальства! Так?

— Ну! А во-вторых?

— Во-вторых, я застал тебя одну. Удача редкая.

— Сомнительная! Ладно, а дальше?

— А дальше? Дальше я влюблен в самую красивую и талантливую девушку на свете! — быстро проговорил Клондайк.

— Неужели? Действительно удача! Где ж ты откопал такое сокровище? Не в зоне Речлага, надеюсь?

— Готов немедленно показать! — шагнул к ней Клондайк и даже шапку снял.

— Не интересуюсь чужими находками! — ловко увернулась из-под его руки Надя, чувствуя, как зардели ее щеки, и, чтоб остудить чрезмерную торопливость Клондайка, прошла в комнатуху снять рабочий халат. Клондайк кинул шапку на колченогий стул и тоже проследовал за ней. Она обернулась и хотела сказать ему, что входить в комнатуху ему не следует, но замолчала, пораженная переменой в его лице. Только что веселые и задорные его глаза смотрели на нее внимательно, серьезно и даже строго.

— Послушай, Надя, я давно ищу случай поговорить с тобой. Боюсь, другой такой возможности нам может не представиться долго.

— О чем? Ах да, помню! С лета прошлого собирался! Не забыл?

— Прошу тебя, не шути! Ты знаешь, о чем! Это очень важно для меня, — быстро и взволнованно заговорил Клондайк, поймав ее руку своей горячей рукой.

Надя руки не отняла, стараясь выглядеть как можно спокойнее, но в ее душе все трепетало и звенело, как натянутая до предела струна, а сердце прыгало, как кузнечик.

— Со мной по-настоящему приключилась беда. То, что для других зовется счастьем, для меня в моем положении… катастрофа. Я всегда считал себя неуязвимым, гордился этим, дурак! И вот наказание…

— Не надо! — поспешно перебила его Надя. — Только без драмы! Я не хочу быть бедой. Ничьей. Мне хватит своей…

— Теперь уже поздно! Я люблю тебя, и никто и ничто не может изменить это. Ты же видишь, что со мной творится! Я шалею, как щенок, увидев тебя!

— Ты придумал меня и свою любовь! — едва слышно прошептала Надя и замолчала, смешалась от неправды своих слов, но она искренне не хотела такого откровенного и скорого признания, такой распахнутой настежь души, требующей немедленного ответа. Когда-нибудь потом, не сейчас. Пока она заключенная, а он охранник, ей вполне хватило бы этих невысказанных, но волнующих отношений, не навлекая на себя беды. Теперь ей уже было сказано то, чего она боялась, но втайне ждала, и уже нельзя было прятаться за шуткой из боязни оскорбить Клондайка. Обдумывая, как ответить ему, не обижая, но и не разрушая дистанцию, она подошла к печке и кочергой разворошила шапку тлеющего угля. Огонь вырвался и заполыхал ярко и дружно. Потом повернулась и протянула ему обе свои руки.

— Подожди, Клондайк! Все твое будет. Я должна быть свободной.

Снаружи творилось настоящее светопреставление. Зима яростно дралась с весной, а в трубе так завывал ветер, слоено сотни чертей бились и ревели там, желая напугать и предостеречь от необдуманного. Клондайк забыл, что он начальник режима ОЛПа «Речлаг» — для особо важных политических преступников, и держал в своих руках руки бандитки, и, если случилось бы, что кто-нибудь из начальства увидал его, такого расхристанного, без шапки, в расстегнутом полушубке,

несдобровать им обоим. Но тогда судьба была милостива к ним. Никто не зашел и не постучал в окно, а Надя узнала, что она самая красивая, у нее самые прекрасные (как вишни в шоколаде) глаза, а ресницы такой длины и густоты, каких вообще на свете не бывает. А волосы просто диво-дивное. И все это прекрасное, если даже не слышать, как она поет, а уж тогда и слов не хватит. Надя слушала и млела, душа ее уносилась куда-то высоко в поднебесье. Она искренне верила всему, что он говорил ей. Да и невозможно было не верить ему, его таким чистым и правдивым глазам, полных преданности и обожанья. Как же тогда жить на свете, если не верить тому, кому так хотелось верить всей душой? И если только на время забыть, кто ты есть, как было чудесно сидеть в жарко натопленной берлоге, на жестком топчане, протянув обе руки Клондайку, глядеть в его глаза и без конца слушать несравненную музыку его признанья. Думать о том, что не все еще в жизни потеряно, потому что они еще молоды и, даже сложив их возраст, не наберешь и сорока пяти лет. Но очнувшись от сладостного наваждения, Надя опять вспомнила, что дверь в тамбуре не заперта и в любой момент могут зайти опер или еще кто-нибудь из надзирателей, а запирать дверь еще хуже, значит, вызвать подозрение. Почему заперлись вдвоем? Она осторожно высвободила свои руки.

— Я верю тебе, хочу тебе верить, но сейчас все, что ты говоришь, звучит для меня красивой сказкой. Пока еще ты можешь посадить меня в карцер, в бур, а то и вовсе застрелить при попытке к побегу.

— Не говори так, ты же знаешь, я никогда не сделаю этого, — помрачнел Клондайк и поднялся с колченогого табурета.

— Ну, а если все же придется, выстрелишь?

— Выстрелю себе в сердце, оно мне больше не пригодится.

Надя никак не ожидала такого ответа. «Так мне и надо! На глупый вопрос глупый ответ». И, чтоб загладить неприятный осадок от бестактного вопроса, сказала:

— Скоро подъем, не нужно, чтоб тебя тут видели.

— До подъема еще полтора часа! — взглянув на часы, живо возразил Клондайк.

— Нет, иди, Саша, — мягко, но настойчиво повторила Надя. — Допустим скромный «братский» поцелуй на прощанье, — и сама потянулась к нему губами. Однако «братского» не получилось, вышел, как в кинофильмах, такой долгий, что у Нади перехватило дыханье.

Клондайк засмеялся, но не отпустил ее от себя, а сказал:

— Поешь прекрасно, а вот целоваться ты не умеешь!

— Подумаешь, какая наука! Научусь! — обиженно сказала она. — Да и не очень хотелось! Не этому учиться старалась!

— Обещаю! Торжественно клянусь быть тебе отличным педагогом! — воскликнул Клондайк, после чего был выпровожен за дверь.

Полтора часа можно поспать до подъема. Не проспишь, когда заколотят в окно бригадиры.

«Страшись, Офелия, беги любви взаимной», — сказала она себе, засыпая.

Утром пришла Валя с котелком завтрака.

— Вот наши корма, и еще два кусочка какой-то рыбы дали, неизвестного происхождения, но точно не осетрины.

Уплетая за обе щеки кашу «жуй-плюй», Надя поинтересовалась:

— Чего нового в зоне, Валюш? Я тут сижу, как сыч, ничего не знаю, кроме пекарни, может, уж по домам пускают, а я все кобыле хвост кручу.

— Во-первых, Козу встретила, выписали ее.

— Ой, как хорошо! Когда придет?

— Нет, пока бюллетенит, а потом, как анализы. А еще новая аккордеонистка прибыла из Каргополлага, пока в нашем бараке поместилась, потом к придуркам переселят, в двадцатый барак. [7]

7

Придурки — лагерная обслуга. Барак придурков, барак, где проживает лагерная обслуга.